Смысл произведение сельское кладбище
Излюбленное время для раннего романтика - переход от дня к ночи, от сумерек к вечеру, от ночной тьмы к рассвету. В такие минуты человек ощущает, что еще не все завершено, что сам он меняется, что жизнь непредсказуема, полна тайны и что смерть, быть может, тоже лишь переход души в иное, неведомое состояние.
Излюбленное место, где романтик предается горестным раздумьям о бренности мира, - кладбище. Здесь все напоминает о прошлом, о разлуке, которая властвует над людьми. Ho при этом напоминает мягко, не разрывая сердце. Памятники на могилах, увитые зеленью, овеянные прохладой ветерка, говорят не только о потерях, но и о том, что страдание пройдет точно так же, как проходит радость. И останется лишь грустный покой, разлитый в природе.
Излюбленный герой поэта-романтика - сам поэт. Кто, как не «певец», наделенный особым слухом, способен расслышать голоса природы, понять боль и радость жизни, подняться над суетой, чтобы в едином порыве охватить душой весь мир, слиться со всей Вселенной?.. Именно памяти «бедного певца» посвящает свое «кладбищенское» раздумье в сумерках английский предромантик Томас Грей и вместе с ним Жуковский.
Ho при этом Жуковский сознательно делает свои описания гораздо менее зримыми, зато усиливает их эмоциональный настрой.
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
Здесь практически каждому существительному «подарено» по своему прилагательному (эпитету). Селянин - усталый. Стопа - медлительная. Шалаш - спокойный. То есть внимание читателя смещено с самого предмета на его непредметный признак. Все это есть и у Грея. Ho Жуковскому словно мало того; он добавляет еще два слова, указывающие на состояние: «задумавшись» и «бледнеет». Казалось бы, слово бледнеет связано со зрительным рядом. Ho представьте: если день бледнеет в прямом, предметном смысле, значит, он становится светлее. А в элегии описывается нечто противоположное: наступление сумерек. Стало быть, слово бледнеет здесь означает иное: блекнет, гаснет, исчезает. Может быть, как сама жизнь.
Во второй строфе этот эффект лишь усиливается. Зрительные образы (пусть и переведенные в эмоциональный план) уступают место звуковым. Чем непроницаемее становится темнота в мире, о котором говорит поэт, тем больше он ориентируется по звуку. И основная художественная нагрузка во второй строфе ложится не на эпитеты, а на звукопись:
В туманном сумраке окрестность исчезает...
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.
Протяженные, удваивающиеся сонорные «м», «нн», шипящие «ш», «щ», свистящие «с», «з». Третья строка «Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает» кажется попросту звукоподражательной. Ho в то же самое время строка эта «работает» своей звукописью и на создание настроения, причем тревожного, отнюдь не такого спокойного и мирного, как в первой строфе.
Элегия от строфы к строфе становится все более мрачной. В конце второй строфы, как сигнальный звоночек, звучит слово, которое в жанре элегии играет роль некоего стилистического пароля: «унылый». Унылый - значит безраздельно погруженный в свою печаль, слившийся с ней, не знающий другого настроения, потерявший надежду. Унылый звук - почти то же самое, что звук заунывный, то есть однотонный, тоскливый, ранящий в самое сердце.
Условный (и опять же излюбленный предромантиками) пейзаж третьей строфы усугубляет это настроение:
Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.
Древний свод, дикая сова, луна, изливающая свой мертвенно-бледный свет на всю природу... Если в первой строфе шалаш селянина был назван «спокойным», и ничто этого спокойствия не нарушало, то в третьей строфе «покой» безмолвного владычества башни нарушен.
И вот, наконец, мы вместе с поэтом приближаемся к трагически-напряженному центру элегии. В ней все настойчивее начинает звучать тема смерти. Автор, стремясь усилить тяжелое, мрачное настроение, нагнетает драматизм. «Сон» покойных назван «непробудным». То есть не допускается даже мысль о грядущем воскрешении («пробуждении») умерших. Пятая строфа, которая вся построена на череде отрицаний (ни... ни... ничего), венчается жесткой формулой: «Ничто не вызовет почивших из гробов».
А затем, развив тему, поэт распространяет свое невеселое умозаключение на всех людей:
На всех ярится смерть - царя, любимца славы,
Всех ищет грозная... и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!
Смерть беспощадна. Она одинаково равнодушно забирает и «Прах сердца нежного, умевшего любить», предназначенного «быть в венце иль мыслями парить», однако окованного «убожества цепями» (то есть крестьянской бедностью и необразованностью), и прах того, кто был рожден «Сражаться с бурей бед, фортуну побеждать».
И тут голос поэта, только что звучавший обличительно, горько, почти гневно, неожиданно смягчается. Будто, достигнув предельного накала, приблизившись к полюсу отчаяния, мысль поэта плавно возвращается в точку покоя. Недаром это слово, отголоском мелькнувшее в первой строфе стихотворения («шалаш спокойный свой...») и отвергнутое во второй («безмолвного владычества покой...»), вновь занимает свое законное место в поэтическом языке Жуковского:
И здесь спокойно спят под сенью гробовою -
И скромный памятник, в приюте сосн густых,
С непышной надписью и резьбою простою,
Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.
Любовь на камне сем их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать;
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать.
Поэт возражает сам себе. Только что он называл сон умерших - беспробудным. То есть говорил о том, что смерть всесильна. И вот он медленно и трудно начинает примиряться с мыслью о неизбежности смерти. Причем строит поэтическое высказывание таким образом, чтобы его можно было понять двояко - как рассуждение о безвременно умершем друге-поэте и как размышление о себе самом, о своей возможной смерти:
А ты, почивших друг, певец уединенный,
И твой ударит час, последний, роковой;
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,
Чувствительный придет услышать жребий твой.
В начале стихотворения от строки к строке нарастает чувство безысходности. Теперь оно звучит пусть грустно, но не безнадежно. Да, смерть всесильна, но не всевластна. Потому что есть живительная дружба, которая способна сохранить пламень «нежной души»; дружба, для которой и «мертвый прах в холодной урне дышит» и которая сродни вере:
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его спаситель - Бог.
Основа этой дружбы, ее сердечный корень - чувствительность. Ta самая чувствительность, которой посвятил свою повесть Карамзин. И есть нечто глубоко символическое в том, что у истоков новой русской прозы и новой русской поэзии стоят два произведения - «Бедная Лиза» Карамзина и «Сельское кладбище» Жуковского, воспевающие один и тот же идеал - идеал чувствительности.
Между прочим, с точки зрения зрелого европейского романтизма это далеко не главная добродетель. Впечатлительность - да, вдохновение - да, конфликт с пошлым миром обыденности - да, предпочтение стихии покою - да. А вот мягкая чувствительность романтику, как правило, чужда. Ho в том и состоит особенность русского романтизма, что он (во многом благодаря именно Жуковскому) предпочел не отказываться от высших достижений сентиментальной эпохи, не доходить в решении романтических проблем до последнего предела. И лишь спустя два литературных поколения Михаилу Лермонтову предстояло договорить недоговоренное Жуковским, пройти по романтической дороге до ее рокового итога.
Василий Андреевич Жуковский
«Сельское кладбище»
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
В туманном сумраке окрестность исчезает...
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.
Лишь дикая сова, таясь, под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.
Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись, стоят,
Здесь праотцы села, в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным спят.
Денницы тихий глас, дня юного дыханье,
Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,
Ни ранней ласточки на кровле щебетанье -
Ничто не вызовет почивших из гробов.
На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,
Их в зимни вечера не будет веселить,
И дети резвые, встречать их выбегая,
Не будут с жадностью лобзаний их ловить.
Как часто их серпы златую ниву жали
И плуг их побеждал упорные поля!
Как часто их секир дубравы трепетали
И потом их лица кропилася земля!
Пускай рабы сует их жребий унижают,
Смеяся в слепоте полезным их трудам,
Пускай с холодностью презрения внимают
Таящимся во тьме убогого делам;
На всех ярится смерть - царя, любимца славы,
Всех ищет грозная... и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!
А вы, наперсники фортуны ослепленны,
Напрасно спящих здесь спешите презирать
За то, что гробы их непышны и забвенны,
Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.
Вотще над мертвыми, истлевшими костями
Трофеи зиждутся, надгробия блестят,
Вотще глас почестей гремит перед гробами -
Угасший пепел наш они не воспалят.
Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою
И невозвратную добычу возвратит?
Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;
Надменный мавзолей лишь персть их бременит.
Ах! может быть, под сей могилою таится
Прах сердца нежного, умевшего любить,
И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,
Рожденной быть в венце иль мыслями парить!
Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,
Угрюмою судьбой для них был затворен,
Их рок обременил убожества цепями,
Их гений строгою нуждою умерщвлен.
Как часто редкий перл, волнами сокровенный,
В бездонной пропасти сияет красотой;
Как часто лилия цветет уединенно,
В пустынном воздухе теряя запах свой.
Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг;
Иль кровию граждан Кромвель необагренный,
Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.
Отечество хранить державною рукою,
Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,
Дары обилия на смертных лить рекою,
В слезах признательных дела свои читать -
Того им не дал рок; но вместе преступленьям
Он с доблестями их круг тесный положил;
Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям
И быть жестокими к страдальцам запретил;
Таить в душе своей глас совести и чести,
Румянец робкия стыдливости терять
И, раболепствуя, на жертвенниках лести
Дары небесных муз гордыне посвящать.
Скрываясь от мирских погибельных смятений,
Без страха и надежд, в долине жизни сей,
Не зная горести, не зная наслаждений,
Они беспечно шли тропинкою своей.
И здесь спокойно спят под сенью гробовою -
И скромный памятник, в приюте сосн густых,
С непышной надписью и резьбою простою,
Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.
Любовь на камне сем их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать;
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать.
И кто с сей жизнию без горя расставался?
Кто прах свой по себе забвенью предавал?
Кто в час последний свой сим миром не пленялся
И взора томного назад не обращал?
Ах! нежная душа, природу покидая,
Надеется друзьям оставить пламень свой;
И взоры тусклые, навеки угасая,
Еще стремятся к ним с последнею слезой;
Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;
Наш камень гробовой для них одушевлен;
Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,
Еще огнем любви для них воспламенен.
А ты, почивших друг, певец уединенный,
И твой ударит час, последний, роковой;
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,
Чувствительный придет услышать жребий твой.
Быть может, селянин с почтенной сединою
Так будет о тебе пришельцу говорить:
«Он часто по утрам встречался здесь со мною,
Когда спешил на холм зарю предупредить.
Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,
Поднявшей из земли косматый корень свой;
Там часто, в горести беспечной, молчаливой,
Лежал, задумавшись, над светлою рекой;
Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами,-
Когда мы с поля шли и в роще соловей
Свистал вечерню песнь,- он томными очами
Уныло следовал за тихою зарей.
Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,
Он часто уходил в дубраву слезы лить,
Как странник, родины, друзей, всего лишенный,
Которому ничем души не усладить.
Взошла заря - но он с зарею не являлся,
Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;
Опять заря взошла - нигде он не встречался;
Мой взор его искал - искал - не находил.
Наутро пение мы слышим гробовое...
Несчастного несут в могилу положить.
Приблизься, прочитай надгробие простое,
Что память доброго слезой благословить».
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем.
Он кроток сердцем был, чувствителен душою -
Чувствительным творец награду положил.
Дарил несчастных он - чем только мог - слезою;
В награду от творца он друга получил.
Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог;
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его спаситель-бог.
ELEGY WRITTEN IN A COUNTRY CHURCHYARD (1751)
Thomas Gray
The Curfew tolls the knell of parting day,
The lowing herd wind slowly o"er the lea,
The plowman homeward plods his weary way,
And leaves the world to darkness and to me.
Now fades the glimmering landscape on the sight,
And all the air a solemn stillness holds,
Save where the beetle wheels his droning flight,
And drowsy tinklings lull the distant folds;
Save that from yonder ivy-mantled tow"r
The moping owl does to the moon complain
Of such as, wand"ring near her secret bow"r,
Molest her ancient solitary reign.
Beneath those rugged elms, that yew-tree"s shade,
Where heaves the turf in many a mould"ring heap,
Each in his narrow cell for ever laid,
The rude Forefathers of the hamlet sleep.
The breezy call of incense-breathing Morn,
The swallow twitt"ring from the straw-built shed,
The cock"s shrill clarion, or the echoing horn,
No more shall rouse them from their lowly bed.
For them no more the blazing hearth shall burn,
Or busy housewife ply her evening care:
No children run to lisp their sire"s return,
Or climb his knees the envied kiss to share.
Oft did the harvest to their sickle yield,
Their furrow oft the stubborn glebe has broke:
How jocund did they drive their team afield!
How bow"d the woods beneath their sturdy stroke!
Let not Ambition mock their useful toil,
Their homely joys, and destiny obscure;
Nor Grandeur hear with a disdainful smile
The short and simple annals of the poor.
The boast of heraldry, the pomp of pow"r,
And all that beauty, all that wealth e"er gave,
Awaits alike th" inevitable hour:
The paths of glory lead but to the grave.
Nor you, ye Proud, impute to These the fault,
If Memory o"er their Tomb no Trophies raise,
Where through the long-drawn aisle and fretted vault
The pealing anthem swells the note of praise.
Can storied urn or animated bust
Back to its mansion call the fleeting breath?
Can Honour"s voice provoke the silent dust,
Or Flatt"ry soothe the dull cold ear of death?
Perhaps in this neglected spot is laid
Some heart once pregnant with celestial fire;
Hands, that the rod of empire might have sway"d,
Or waked to ecstasy the living lyre.
But Knowledge to their eyes her ample page
Rich with the spoils of time did ne"er unroll;
Chill Penury repress"d their noble rage,
And froze the genial current of the soul.
Full many a gem of purest ray serene
The dark unfathom"d caves of ocean bear:
Full many a flower is born to blush unseen,
And waste its sweetness on the desert air.
Some village Hampden that with dauntless breast
The little tyrant of his fields withstood,
Some mute inglorious Milton here may rest,
Some Cromwell guiltless of his country"s blood.
Th" applause of list"ning senates to command,
The threats of pain and ruin to despise,
To scatter plenty o"er a smiling land,
And read their history in a nation"s eyes,
Their lot forbade: nor circumscribed alone
Their glowing virtues, but their crimes confined;
Forbade to wade through slaughter to a throne,
And shut the gates of mercy on mankind,
The struggling pangs of conscious truth to hide,
To quench the blushes of ingenuous shame,
Or heap the shrine of Luxury and Pride
With incense kindled at the Muse"s flame.
Far from the madding crowd"s ignoble strife,
Their sober wishes never learn"d to stray;
Along the cool sequester"d vale of life
They kept the noiseless tenor of their way.
Yet ev"n these bones from insult to protect
Some frail memorial still erected nigh,
With uncouth rhymes and shapeless sculpture deck"d,
Implores the passing tribute of a sigh.
Their name, their years, spelt by th" unletter"d muse,
The place of fame and elegy supply:
And many a holy text around she strews,
That teach the rustic moralist to die.
For who, to dumb Forgetfulness a prey,
This pleasing anxious being e"er resign"d,
Left the warm precincts of the cheerful day,
Nor cast one longing ling"ring look behind?
On some fond breast the parting soul relies,
Some pious drops the closing eye requires;
Ev"n from the tomb the voice of Nature cries,
Ev"n in our Ashes live their wonted Fires.
For thee, who, mindful of th" unhonour"d dead,
Dost in these lines their artless tale relate;
If chance, by lonely contemplation led,
Some kindred spirit shall inquire thy fate,
Haply some hoary-headed Swain may say,
"Oft have we seen him at the peep of dawn
Brushing with hasty steps the dews away
To meet the sun upon the upland lawn.
"There at the foot of yonder nodding beech
That wreathes its old fantastic roots so high,
His listless length at noontide would he stretch,
And pore upon the brook that babbles by.
"Hard by yon wood, now smiling as in scorn,
Mutt"ring his wayward fancies he would rove,
Now drooping, woeful wan, like one forlorn,
Or crazed with care, or cross"d in hopeless love.
"One morn I miss"d him on the custom"d hill,
Along the heath and near his fav"rite tree;
Another came; nor yet beside the rill,
Nor up the lawn, nor at the wood was he;
"The next with dirges due in sad array
Slow through the church-way path we saw him borne.
Approach and read (for thou canst read) the lay
Graved on the stone beneath yon aged thorn:"
Here rests his head upon the lap of Earth
A Youth to Fortune and to Fame unknown.
Fair Science frown"d not on his humble birth,
And Melancholy mark"d him for her own.
Large was his bounty, and his soul sincere,
Heav"n did a recompense as largely send:
He gave to Mis"ry all he had, a tear,
He gain"d from Heav"n ("twas all he wish"d) a friend.
No farther seek his merits to disclose,
Or draw his frailties from their dread abode,
(There they alike in trembling hope repose,)
The bosom of his Father and his God.
Василий Андреевич Жуковский
(вольный перевод)
Сельское кладбище. Элегия
СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Элегия
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
В туманном сумраке окрестность исчезает...
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.
Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.
Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись, стоят,
Здесь праотцы села, в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным спят.
Денницы тихий глас, дня юного дыханье,
Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,
Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —
Ничто не вызовет почивших из гробов.
На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,
Их в зимни вечера не будет веселить,
И дети резвые, встречать их выбегая,
Не будут с жадностью лобзаний их ловить.
Как часто их серпы златую ниву жали
И плуг их побеждал упорные поля!
Как часто их секир дубравы трепетали
И по́том их лица кропилася земля!
Пускай рабы сует их жребий унижают,
Смеяся в слепоте полезным их трудам,
Пускай с холодностью презрения внимают
Таящимся во тьме убогого делам;
На всех ярится смерть — царя, любимца славы,
Всех ищет грозная... и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!
А вы, наперсники фортуны ослепленны,
Напрасно спящих здесь спешите презирать
За то, что гро́бы их непышны и забвенны,
Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.
Вотще над мертвыми, истлевшими костями
Трофеи зиждутся, надгробия блестят,
Вотще глас почестей гремит перед гробами —
Угасший пепел наш они не воспалят.
Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою
И невозвратную добычу возвратит?
Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;
Надменный мавзолей лишь персть их бременит.
Ах! может быть, под сей могилою таится
Прах сердца нежного, умевшего любить,
И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,
Рожденной быть в венце иль мыслями парить!
Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,
Угрюмою судьбой для них был затворен,
Их рок обременил убожества цепями,
Их гений строгою нуждою умерщвлен.
Как часто редкий перл, волнами сокровенный,
В бездонной пропасти сияет красотой;
Как часто лилия цветет уединенно,
В пустынном воздухе теряя запах свой.
Быть может, пылью сей покрыт Гамиден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг;
Иль кровию граждан Кромвель необагренный,
Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.
Отечество хранить державною рукою,
Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,
Дары обилия на смертных лить рекою,
В слезах признательных дела свои читать —
Того им не дал рок; но вместе преступленьям
Он с доблестями их круг тесный положил;
Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям
И быть жестокими к страдальцам запретил;
Таить в душе своей глас совести и чести,
Румянец робкия стыдливости терять
И, раболепствуя, на жертвенниках лести
Дары небесных муз гордыне посвящать.
Скрываясь от мирских погибельных смятений,
Без страха и надежд, в долине жизни сей,
Не зная горести, не зная наслаждений,
Они беспечно шли тропинкою своей.
И здесь спокойно спят под сенью гробовою —
И скромный памятник, в приюте сосн густых,
С непышной надписью и резьбою простою,
Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.
Любовь на камне сем их память сохранила,
Их ле́та, имена потщившись начертать;
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать.
И кто с сей жизнию без горя расставался?
Кто прах свой по себе забвенью предавал?
Кто в час последний свой сим миром не пленялся
И взора томного назад не обращал?
Ах! нежная душа, природу покидая,
Надеется друзьям оставить пламень свой;
И взоры тусклые, навеки угасая,
Еще стремятся к ним с последнею слезой;
Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;
Наш камень гробовой для них одушевлен;
Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,
Еще огнем любви для них воспламенен.
А ты, почивших друг, певец уединенный,
И твой ударит час, последний, роковой;
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,
Чувствительный придет услышать жребий твой.
Быть может, селянин с почтенной сединою
Так будет о тебе пришельцу говорить:
«Он часто по утрам встречался здесь со мною,
Когда спешил на холм зарю предупредить.
Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,
Поднявшей из земли косматый корень свой;
Там часто, в горести беспечной, молчаливой,
Лежал, задумавшись, над светлою рекой;
Нередко в вечеру, скитаясь меж кустами, —
Когда мы с поля шли и в роще соловей
Свистал вечерню песнь, — он томными очами
Уныло следовал за тихою зарей.
Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,
Он часто уходил в дубраву слезы лить,
Как странник, родины, друзей, всего лишенный,
Которому ничем души не усладить.
Взошла заря — но он с зарею не являлся,
Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;
Опять заря взошла — нигде он не встречался;
Мой взор его искал — искал — не находил.
Наутро пение мы слышим гробовое...
Несчастного несут в могилу положить.
Приблизься, прочитай надгробие простое,
Чтоб память доброго слезой благословить».
Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии, печать была на нем.
Он кроток сердцем был, чувствителен душою —
Чувствительным творец награду положил.
Дарил несчастных он — чем только мог — слезою;
В награду от творца он друга получил.
Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог;
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его спаситель-бог.
Примечания
«Элегия, написанная на сельском кладбище», переведена В. Жуковским два раза. Второй перевод сделан им после того, как он посетил Англию и то кладбище, на котором Грей написал «Элегию».
«Сельское кладбище». Данный перевод сделан в мае — сентябре 1802 года. Впервые напечатано в журнале «Вестник Европы», 1802, N 24, с посвящением А. И. Т—у (Андрею Ивановичу Тургеневу). Вольный перевод прославленной элегии Т. Грея «Elegy written in a Country Churchyard» («Элегия, написанная на сельском кладбище»). Эта элегия была известна русскому читателю задолго до перевода Жуковского. Уже в 1789 году «Беседующий гражданин» поместил довольно близкий к подлиннику прозаический перевод этого произведения, а ещё ранее, в журнале Новикова «Покоящийся трудолюбец» за 1786 год, был напечатан стихотворный перевод заключительной части элегии под заголовком «Эпитафия господина Грея самому себе». Существовали и другие переводы.
Лишь слышится вдали рогов унылый, звон. — В «Вестнике Европы» к этой строке автором сделано примечание: «В Англии привязывают колокольчики к рогам баранов и коров».
Гампден надменный — Джон Гемпден (1596 — 1643), активный участник английской революции XVII века на первых ее этапах.
День подходил к концу. Вокруг ни души, лишь изредка слышны, как жужжит жук и звуки скота, возвращающегося домой. Рядом кладбище, вокруг него сосны и старая башня, на которой сидит сова. Покой почивших никто и ничто не потревожит, ни смех детей, ни треск веселого костра.
Раньше они знатно трудились, жали зерно, орали землю. Богатые смеялись над ними, не ставили их труд ни во что. Но смерть неумолима и не щадит никого, она не разделяет бедных и богатых.
Спящих на этом кладбище презирают, их могилы убоги, не украшены венками и тяжелыми плитами. Смерть не смотрит и на это, она беспощадна. Ее не прельщают богатства. Прах и кости одинаковы у всех.
Никто не знает, может быть в этой могиле лежит человек, который любил так нежно и искренне, как больше никто любить не сможет? Быть может, тот, кто лежит в этой могиле, должен был быть великим умом в венце, а теперь черви поселились в его теле.
Очень часто, драгоценный камень, который мы не замечаем, продолжает блистать в пыли. Даже лилия, цветущая в пустыне – благоухает.
Земные тяготы больше не тревожат спящих здесь. Скромный памятник призывает прохожего вздохнуть над ним. Несмотря на все трудности жизни, погребенные здесь сохранили в себе чистоту души и совести.
Каждый, кто расставался с жизнью, пытался отчаянно цепляться за нее. Но покидая этот мир, человек верит, что оставляет пламень своей души своим друзьям и близким. Он слышит в могиле голос своих родных, чувствует их слезы.
Быть может когда-то, старец вспомнит о поэте, почившем здесь и скажет о нем, от что он сидел под этой ивой, лежал возле этой реки, думая о чем-то. А теперь ты, прохожий, помолись над могилой. В ней лежит человек, который теперь свободен от земных оков.
Чему учит рассказ: Смерть забирает все, но даже она не в силах забрать любовь и дружбу. Ничто не вечно, неизбежна и наша кончина, но память о человеке всегда живет в сердцах тех, кто о нём помнит.
Картинка или рисунок Сельское кладбище
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Четвёртый блиндаж Гайдар
Сорванцы, Колька, Нюрка и Васька, отдыхали летом в дачном поселке. Проводили время ребята, играя и веселясь, не обходилось и без ссор.
- Краткое содержание Диккенс Домби и сын
Все происходящее относится к 19 веку. Однажды вечером в семье Домби рождается сын. У него уже есть дочь Флоренс, ей 6 лет. Но так случилось, что жена его не смогла вынести роды и умерла.
- Краткое содержание Код да Винчи Браун
Искалеченное тело куратора Жака Соньера обнаруживают в Лувре, на теле какие-то странные знаки. Его устранил Сайлес, который подчиняется некому Учителю, который приказывает искать карту братства в церкви Сен-Сюльпис.
- Краткое содержание Драгунский Рыцари
После окончания репетиции, учитель Борис Сергеевич спросил у мальчиков, что каждый подарил маме на праздник Восьмое марта. Денис подарил игольницу. Оказалось, что остальные ребята тоже сшили игольницы маме в подарок
- Краткое содержание Пастух Шолохова
Страшная ситуация показана в рассказе – мор коров. Несчастные телята погибают от своей чумы, а пастух Григорий не может им помочь. Приезжают владельцы животных, сокрушаются, пастух чувствуют свою вину
В разделе на вопрос Кто нибудь знает где взять анализ элегии Жуковского "Сельское кладбище" заданный автором Просохнуть
лучший ответ это Стихотворение Василия Андреевича Жуковского “Сельское кладбище” написанно в 1802 году.
Это стихотворение отличается выраженным в нём внутренним противоборством автора. Хотя и довольно завуалировано, автор решает смирится с тем, что жизнь обязательно заканчивается смертью. Он покоряется этому, говоря: “ На всех ярится смерть – царя, любимца славы, всех ищет грозная… и некогда найдёт…” Он считает, что в смерти можно найти “приют от всех земных тревог”. Жуковский считает, что смерть – спасение, а Бог, определяющий час кончины, - спаситель.
Тема этого стихотворения – значение любви и дружбы в жизни и смерти. Автор хотел сказать, что перед смертью все равны, смерть постигнет всех. Любовь – есть память. Дружба – ценнейшее в жизни человека и то, о чём он думает перед смертью. В этом стихотворении преобладает личная интонация.
Здесь множество различных образов, автор даже даёт оценку некоторым историческим личностям.
Жуковский использует много различных изобразительных средств: эпитеты (истлевшие, библейского, томные, последний, убогого, дымный), восклицания(Ах!..), обращения(прохожий), задаёт риторические вопросы(“ Кто с сей жизнею без горя расставался?” или” Кто в час последний свой сим миром не пленялся и взора томного назад не обращал?”).
“Сельское кладбище” написано трёхсложным размером с ударением на второй слог – анапестом.
Рифмовка – перекрёстная.