Ива́н Са́вин (настоящее имя Иван Иванович Саволайнен, фин. Savolainen; 29 августа (10 сентября) 1899, Одесса - 12 июля 1927, Гельсингфорс) - русский поэт, писатель, журналист. Участник белого движения, эмигрант первой волны. Был популярен в среде русской эмиграции.

Дед Ивана Савина по отцу, Йохан Саволайнен, был финским моряком, осевшим в России и женившимся на гречанке, которую встретил в Елисаветграде. Их сын Иван Саволайнен (старший) женился на Анне Михайловне Волик, вдове. Этот брак заключён по страстной любви. В её жилах текла молдавская и русская кровь. Анна Волик была старше Саволайнена на 10 лет, и у неё к тому моменту было пятеро детей. У них родилось трое детей: Иван Савин, его брат Николай и сестра Надежда (Диля). Супруги через несколько лет разошлись и в продолжении шести лет не встречались, но у всех восьмерых детей была настоящая родственная связь и любовь.

Детство и юность Ивана Савина прошли в городке Зеньков Полтавской губернии. Окончив гимназию, он пошёл добровольцем в кавалерию армии генерала Деникина. Служил в уланском эскадроне 3-го сводного кавалерийского полка Добровольческой армии. В 1921 году Савин попал в Петроград и уже оттуда вместе с отцом уехал в Финляндию.
Попав в Финляндию, Иван Савин первые месяцы провел в санатории, подрабатывая одновременно грузчиком. Именно в это время начинается наиболее активный период его журналистской и писательской деятельности. В 1924 году он становится собственным корреспондентом в Финляндии целого ряда изданий российского зарубежья: берлинской газеты «Руль», рижской «Сегодня», белградской «Новое время». В хельсинкском ежедневнике «Русские вести» с 1922 по 1926 год Савиным было опубликовано более 100 рассказов, стихов и очерков.

В 1926 году в Белграде вышел его единственный прижизненный сборник стихов «Ладонка», изданный Главным правлением Галлиполийского общества.
Иван Савин, кроме занятий литературой, хорошо играл на рояле, рисовал, был театралом. При Кружке русской молодёжи работала Студия любителей драматического искусства, в постановке которой шли и пьесы поэта. Иногда на сцену выходил и сам автор. В газетной рецензии тех лет отмечается: «Наибольший успех имел шарж И. Савина „Служитель муз“. Сама пьеса произвела очень хорошее впечатление оригинальностью сюжета. Разыграна она была живо и интересно. Особенно следует отметить искренность и правдивость тона г-на Савина (Служитель муз)». О другом спектакле, по пьесе «Молодость», театральный критик пишет: «Прекрас­но провел роль Лесницкого И. И. Савин, которому удались искренний, теплый тон, про­никновенность обреченности и глубокий драматизм переживания».

Скончался 12 июля 1927 года от заражения крови после неудачной операции.
Талант Ивана Савина высоко ценили Бунин и Куприн. Илья Репин жалел, что не успел написать портрет Савина. Бунин уже после смерти Савина так оценил его поэтический дар: «То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе. Во-первых по причине полной своеобразностью стихов и их пафоса. Во-вторых по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон. Некоторые же строфы - особенно».

В 1956 году в США вышло 2-е, дополненное издание «Ладанки», а к 60-летию со дня смерти вдова поэта Людмила Сулимовская-Савина издала книгу «Только одна жизнь. 1922-1927» (1988), включившую стихи и прозу, перепечатанную из эмигрантской периодики 1920-х.

Имя и творчество Ивана Савина стали известны в России лишь в начале 1990-х годов.

Валерий ХАТЮШИН

ПОЭТ БЕЛОЙ МЕЧТЫ

До сих пор в России мало кому известно творчество и даже имя необыкновенно талантливого автора, обладавшего на редкость проникновенным поэтическим даром, - Ивана Савина. Россия, наверное, единственная в мире страна, которая всё еще не собрала воедино и не удостоила заслуженной памяти своих гениальных певцов, запечатлевших в слове ее ни с чем не сравнимую судьбу.

При жизни его называли белым витязем, поэтом белой мечты… К.В. Деникина писала в нью-йоркской газете «Новое русское слово» в 1957 году: «Савин, однолеток Лермонтова, скончался на 28-м году жизни… Его не знают широко. Жестокая судьба послала его в русскую жизнь в самые роковые годы лихолетья, в красную завируху, которая снесла все устои нашей культуры; и надо сказать, что на его долю выпали все муки».
Широко его не знают в России до сих пор.

Поэт Иван Иванович Савин родился 29 августа (по ст. стилю) 1899 года в Одессе. Детство и юность провел в маленьком уездном городе Зеньково Полтавской губернии. В 19-летнем возрасте ушел добровольцем в Белую армию, поступив в эскадрон белгородских улан Сводного пока генерала Каледина. А после гибели А.М. Каледина и Л.Г. Корнилова воевал в армии Деникина. В огне Гражданской погибли четыре его брата и две сестры. Перед эвакуацией белых из Крыма он заболел тифом и, не успев эвакуироваться, попал в плен к красным. Пройдя ад пересыльных тюрем ЧК, оказался в Петрограде, где жил его отец Иван Саволайнен, финн по национальности. С помощью отца в 1922 году ему удалось освободиться из тюрьмы и вырваться в Финляндию, в г. Гельсингфорс.

Здесь, в Финляндии, раскрылся яркий, самобытный талант поэта, прозаика и публициста Ивана Савина, произведения которого невозможно читать без искреннего сочувствия и душевного волнения. Работая грузчиком в порту и чернорабочим на заводе, он в свободное от работы время писал обжигающие своей правдивой остротой стихи и прозу, основанные на воспоминаниях о дорогой сердцу России и пережитой личной трагедии. Там, в эмиграции, возник потрясающий поэт Белой идеи, которому было всего двадцать с лишним лет.

Не оставил следов у дверей.
Я рассказывал Богу о краже,
Я рассказывал людям о ней.

Я на паперти бился о камни.

А людская неправда дала мне
Перекопский полон и острог.

И хожу я по черному снегу,
Никогда не бывав молодым.
Небывалую молодость эту
По следам догоняя чужим.

Стихи, рассказы и статьи Ивана Савина публиковались в русских изданиях Финляндии, Латвии, Эстонии, Берлина и Парижа. Судьбой Ивану Савину было отпущено пять лет творческой жизни. Но за эти годы им были созданы поистине поэтические шедевры, о которых остались восторженные отзывы современников поэта. В 1926 году в Белграде тиражом 200 экземпляров вышел его единственный прижизненный сборник стихов «Ладонка», в предисловии к которому профессор В.Х. Даватс писал об этих стихах: «…в них нет ни патриотического шума, ни сентиментальной слащавости. И главное - в них нет нигде стихотворной прозы. Словами, которые падают в душу огненными каплями, выражает он внеполитическую природу белых борцов». А через тридцать лет Глеб Струве в работе «Русская литература в изгнании» так отзывался о первом издании «Ладонки»: «Религиозность, любовь к России и вера в нее, и верность «белой мечте», звучавшие как основные мотивы в этой скромной книжечке, стяжали Савину популярность в кругах, все еще преданных Белой идее. Но в стихах Савина не было ничего надуманно-тенденциозного, никакой пропаганды. У него был свой, приглушенный, но подлинно-поэтический голос» (Нью-Йорк, 1956 г.).

Летом 1927 года Иван Савин скончался от заражения крови после неудачной операции аппендицита, когда ему еще не было 28-ми. По свидетельству его жены, перед смертью, после нескольких недель мучений, он записал слабеющей рукой последние строки: «Произведенный смертью в подпоручики // Лейб-гвардии Господнего полка». Похоронен на русском кладбище в Хельсинки.
И.А. Бунин, откликнувшись на смерть Ивана Савина, написал в парижской газете «Возрождение»: «То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе; во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса; во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строфы - особенно».
Такие строфы присутствуют, по сути, в каждом стихотворении Ивана Савина:

Никакие метели не в силах


Совершая прощальный обряд.
Не заставят бичи никакие,
Никакая бездонная мгла

Поэт Милостью Божьей, Иван Савин - наше культурное достояние. Остается верить, что его творчество, являющее пример высокого таланта и верности России, будет наконец востребовано мыслящим русским обществом.

Иван САВИН

ПЕРВЫЙ БОЙ

Он душу мне залил метелью
Победы, молитв и любви…
В ковыль с пулеметною трелью
Стальные легли соловьи.

У мельницы ртутью кудрявой
Ручей рокотал. За рекой
Мы хлынули сомкнутой лавой
На вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, руша
Мосты трехдюймовым дождем.
Я крикнул товарищу: «Слушай,
Давай за Россию умрем».

В седле подымаясь, как знамя,
Он просто ответил: «Умру».
Лилось пулеметное пламя,
Посвистывая на ветру.

И чувствуя, нежности сколько
Таили скупые слова,
Я только подумал, я только
Заплакал от мысли: Москва…
1925 г.

Рассыпав дней далеких четки,
Свяжу ль их радостью, как встарь,
Твой блудный сын. Твой инок кроткий,
Твой запечаленный звонарь?

Клубились ласковые годы,
И каждый день был свят и прост.
А мы в чужие небосводы
Угнали тайну наших звезд.

Шагам Господним, вечным славам
Был солнцем вспаханный простор.
А мы, ведомые лукавым,
Мы уготовили костер,

Бушующий проклятой новью -
Тебе, земля моя! И вот -
На дыбе крупной плачем кровью
За годом год, за годом год…
1924 г.

***
Кто украл мою молодость, даже
Не оставил следов у дверей?
Я рассказывал Богу о краже,
Я рассказывал людям о ней.

Я на паперти бился о камни.
Правды скоро не выскажет Бог.
А людская неправда дала мне
Перекопский полон да острог.

И хожу я по черному снегу,
Никогда не бывав молодым.
Небывалую молодость эту
По следам догоняя чужим.

Увели ее ночью из дому
На семнадцатом, детском году.
И по вашему стал, по седому,
Глупый мальчик метаться в бреду.

Были слухи - в остроге сгорела,
Говорили - пошла по рукам…
Всю грядущую жизнь до предела
За года молодые отдам!

Но безмолвен ваш мир отсиявший.
Кто ответит? В острожном краю
Скачет выжженной степью укравший
Неневестную юность мою.
1925 г.

***
Помните? Хаты да пашни.
Луг да цветы, да река.
В небе, как белые башни,
Долго стоят облака.
Утро. Пушистое сено
Медом полно. У воды
Мельница кашляет пеной,
Пылью жемчужной руды.

Помните? Вынырнул вечер,
Неповторимый такой.
Птиц многошумное вече,
Споря, ушло на покой.
Тени ползут, как улитки.
В старом саду. В темноте
Липы шуршат. У калитки
Странник поет о Христе.

Помните? Ночью колеса
Ласково как-то бегут.
Месяц прищурился косо
На полувысохший пруд.
Мышь пролетела ночная.
Выплыл из темени мост.
С неба посыпалась стая
Кем-то встревоженных звезд…
1924 г.

***
Кипят года. В тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу,
Кипят года. Твой крестик тельный
В шкатулке крымской берегу.

Всю ночь не спал ты. Дрожь рассвета
Вошла в подвал, как злая гарь
Костров неведомых, и где-то
Зажгли неведомый фонарь,

Когда, случайный брат по смерти,
Сказал ты тихо у окна:
«За мной пришли. Вот здесь, в конверте,
Мой крест и адрес, где жена.

Отдайте ей. Боюсь, что с грязью
Смешают Господа они…» -
И дал мне крест с славянской вязью,
На нем - «Спаси и сохрани».

Но не спасла, не сохранила
Тебя рука судьбы хмельной.
Сомкнула общая могила
Свои ресницы над тобой…

Кипят года в тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу.
Спи белым сном! Твой крестик тельный
До белой тризны сберегу.
1923 г.

CHANSON TRISTE

Жизнь ли бродяжья обидела,
Вышел ли в злую пору…
Если б ты, мама, увидела,
Как я озяб на ветру!

Знаю, что скоро измочится
Ливнем ночным у меня
Стылая кровь, но ведь хочется,
Все-таки хочется дня.

Много не надо. Не вынести.
И все равно не вернуть.
Только бы в этой пустынности
Вспомнить заветренный путь,

Только б прийти незамеченным
В бледные сумерки, мать,
Сердцем, совсем искалеченным,
В пальцах твоих задрожать.

Только б глазами тяжелыми
Тихо упасть на поля.
Где золотистыми пчелами
Жизнь прожужжала моя,

Где тишина сероокая
Мертвый баюкает дом…
Если б ты знала, далекая,
Как я исхлестан дождем!
1922 г.

НОВЫЙ ГОД

Никакие метели не в силах
Опрокинуть трехцветных лампад,
Что зажег я на дальних могилах,
Совершая прощальный обряд.
Не заставят бичи никакие,
Никакая бездонная мгла
Ни сказать, ни шепнуть, что Россия
В пытках вражьих сгорела дотла.
Исходив по ненастным дорогам
Всю бескрайную землю мою,
Я не верю смертельным тревогам,
Похоронных псалмов не пою.
В городах, ураганами смятых,
В пепелищах разрушенных сел
Столько сил, столько всходов богатых,
Столько тайной я жизни нашел.
И такой неустанною верой
Обожгла меня пленная Русь,
Что я к вашей унылости серой
Никогда, никогда не склонюсь!
Никогда примирения плесень
Не заржавит призыва во мне,
Не забуду победных я песен,
Потому что в любимой стране,
Задыхаясь в темничных оградах,
Я прочел, я не мог не прочесть
Даже в детских прощающих взглядах
Грозовую, недетскую месть.
Вот зачем в эту, полную тайны,
Новогоднюю ночь, я чужой
И далекий для вас и случайный,
Говорю вам: крепитесь! Домой
Мы придем! Мы придем и увидим
Белый день. Мы полюбим, простим
Все, что горестно мы ненавидим,
Все, что в мертвой улыбке храним.
Вот зачем, задыхаясь в оградах,
Непушистых, нерусских снегов,
Я сегодня в трехцветных лампадах
Зажигаю грядущую новь.
Вот зачем я не верю, а знаю,
Что не надо ни слез, ни забот,
Что когда-нибудь к милому краю
Нас Господь наконец приведет.
1922 г.

© Copyright: Валерий Хатюшин, 2007
Свидетельство о публикации №1712070182

"ПРОИЗВЕДЁННЫЙ СМЕРТЬЮ В ПОДПОРУЧИКИ ЛЕЙБ–ГВАРДИИ ГОСПОДНЕГО ПОЛКА..."

В начале 1990–х годов на волне возвращения в Россию культурного наследия первой эмиграции в ряду многих ярких имен произошло и открытие современным российским читателем творчества Ивана Савина – одного из выдающихся представителей зарубежной ветви отечественной литературы, чей высокий талант и трагическая судьба приобрели когда–то поистине символическое значение.

Да, восемьдесят лет назад, в первое десятилетие после Гражданской войны, имя этого человека было широко известно в безбрежной массе русских изгнанников, огромное число которых принадлежало к образованным, читающим слоям общества. «Поэтом Белой мечты» называли его в военной, белогвардейской среде. «…То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе… » – утверждал Иван Бунин, написавший на раннюю смерть поэта пронзительный, щемящий сердце отклик.* Трижды – уникальный случай в литературном зарубежье! – единственный прижизненный сборник стихов Савина «Ладонка» издавался на деньги, собранные по подписке офицерами–галлиполийцами. В 1988 году, в Нью–Иорке, супруга поэта Л.В.Савина–Сулимовская, уже в преклонном возрасте, составила и выпустила в свет книгу стихов и прозы «Только одна жизнь», долгое время являвшуюся наиболее полным изданием его сочинений.

Когда же – впервые после многолетнего забвения – на страницах российских журналов появились произведения Ивана Савина, то возникала уверенность – ещё немного, и творчество его вернется к нам в самом значительном объёме, как это произошло с Георгием Ивановым, Одоевцевой, Поплавским… Увы, возвращение затянулось.

Лишь в 1998 году издательством столичного Дома–музея Марины Цветаевой была выпущена крошечным тиражом книга «Мой Белый витязь», включившая, впрочем, основной корпус стихов героя этой статьи. Прозе Савина не столь повезло: десяток рассказов и очерков – вот всё, что было опубликовано на родине. Между тем, прозаическая часть его литературной работы заслуживает внимания не меньшего, чем поэзия. Да и сама жизнь поэта Белой мечты ждет ещё своих внимательных и чутких исследователей.

* * *
Иван Савин родился в 1899 году, в Одессе. Детство и юность его прошли в городе Зенькове Полтавской губернии. Подлинное звучание его фамилии – Саволайнен. Дед по отцовской линии был выходцем из Финляндии, мать принадлежала к старинному молдавскому роду. Вскоре после рождения мальчика родители разошлись, однако семья, в которой он рос – родные и сводные братья и сёстры – была очень дружной. Четыре брата, две сестры… Все они погибли в кровавом молохе революционной смуты: братья – сражаясь в рядах Добровольческой Армии, сёстры – «одна догорела в Каире, другая на русских полях…», как писал сам Иван в одном из своих стихов.

Летом 1919 года, при очередной волне наступления Белых войск, он, недавний гимназист, записался вольноопределяющимся в Белгородский уланский полк – одну из возрождённых частей Императорской Армии в составе Вооруженных Сил Юга России. И всё же рейды, конные атаки, решительный, победоносный рывок Белых к Москве, тяжелый зимний отход к Новороссийску, эвакуация в Крым и последний «врангелевский» период борьбы – стали лишь грозной прелюдией к последующим событиям в жизни Савина.

Это было в прошлом на юге,
Это славой уже поросло, –
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло…

В момент прорыва красными перекопских укреплений он метался в тифозном бреду на койке джанкойского лазарета. Далее – плен, большевицкий плен, не знавший ещё себе равных по людоедской жестокости и полному забвению всех нравственных норм, всех Божеских заповедей. То, что ему удалось выжить в крымской мясорубке, устроенной по указу кремлевских вождей, иначе как чудом не назовёшь, – из десятков тысяч пленных выжили тогда единицы. Позднее он с горькой, обжигающей иронией так опишет свои мытарства:

«…С осени 1919 года по осень 1921 блуждал по Дону, Кубани и Крыму и увлекался спортом: первое время верховой ездой и метанием копья, затем – после поражения на Перекопской Олимпиаде, заставшего меня в госпитале – увлекательными прогулками по замёрзшей грязи в костюме Адама и охотой за насекомыми в подвалах, особо и чрезвычайно для этого устроенных…».**

Там же, в Крыму, в одном из чекистских застенков были убиты двое братьев Ивана – Михаил и Павел, два других – погибли раньше, на фронтах Гражданской. Сам же герой этого очерка спасся благодаря помощи бывшего сослуживца–улана, оказавшегося теперь на красной стороне и попавшего в охрану. Обретя свободу, то есть избежав порции «ленинских пилюль» (так тогда назывались пули расстрельщиков) и выйдя за пределы концлагеря, Савин добирается до Петрограда, где встречается с отцом. Вместе они, пользуясь финским происхождением, ищут возможности выезда за рубеж, в Финляндию. Такая возможность представилась: в начале 1922 года Савин – в Гельсингфорсе. Работает на сахарном заводе, сколачивая ящики тары, и… пишет в русские газеты и журналы.

Слишком острые и жгучие впечатления дало ему время Гражданской войны и особенно последний – странный и страшный год жизни в большевицкой России, слишком сильным было желание выложить на бумагу переполнявшие его мысли и чувства.

Кто украл мою молодость, даже
Не оставил следов у дверей?
Я рассказывал людям о краже,
Я рассказывал Богу о ней.
Я на паперти бился о камни, –
Правды скоро не выскажет Бог.
А людская неправда дала мне
Перекопский полон да острог…

«Книга былей», «Дым отечества», «Крымский альбом», «Плен»… – это циклы рассказов Ивана Савина, художественные свидетельства происходившего в родной стране, всего виденного и пережитого. Красной нитью через всё его творчество проходит осмысление собственной, глубоко личной драмы: история любимой девушки, оставшейся в советской России и вынужденной отдавать себя новым хозяевам жизни в буквальном смысле – за кусок хлеба.

«Если когда–нибудь эти строки – чудом ли, невнимательностью ли советского цензора – задрожат в Ваших руках, не гневайтесь на меня за то, что острым скальпелем вскрываю Вашу заплёванную душу… Поверьте, жалкая, поверьте, упавшая в красный хмель, – Ваш грех не радостен. Как распятие, как бешено свистящий бич, как удушье долгого издевательства – мучителен Ваш девичий, Ваш детский, Ваш безрассудный грех. Поймите, безумная, – Вас много, слишком много. Вас – тысячи, миллионы безвольных, преступно слабых, но все вы невиновны в преступлении своем. В каждой из вас – слив кровавой грязи, позора и безнадёжности, и над каждой из вас – еле видный, смутно–белый венчик Божьего прощения...».***

Прозаические произведения Савина – небольшие по объему, очень ёмкие, с пульсирующим внутренним нервом, и это заставляет читать их, не расслабляясь, не снижая сразу же возникающего напряжения. Они словно бы электризуют читателя, особенно читателя сопереживающего, способного понять и разделить боль автора за униженную, раздавленную большевизмом страну. По непримиримости к самой сути революционного эксперимента, по скорби о безвозвратно ушедшей, канувшей в никуда, прежней, горячо любимой родине, проза Савина сближается с дневниками Бунина, с его «Окаянными днями». Но это сближение – внешнее, ведь Бунин всё–таки – наблюдатель, а Савин – участник, более того – жертва гражданского противостояния.

«Когда стало темнее, и от перил упали на Сиваш лиловые тени, на мосту показалась толпа пленных калмыков. Раздетые донельзя, с выбитыми зубами и кровавыми ссадинами на лицах, они шли, испуганно ёжась друг к другу, шли молчаливо и горестно, как будто знали, что впереди – смерть. Их сразу же заметили.
– А, калмычата, здорово, ребята – весело и даже, как будто, ласково, крикнул один из тех, что во всём красном, маячили у будки, когда я подходил к мосту (как оказалось потом – член реввоенсовета XIII армии).
– Да здравствует победоносная Белая армия! – и, видимо, страшно довольный своей остротой, сильным ударом нагайки сбил с ног переднего калмыка и сбросил его с моста в воду. Повернувшись в воздухе, калмык грузно шлепнулся в самую слизь Сиваша, барахтался в ней до тех пор, пока его не пристрелили сверху. На мост быстро сбежались остальные члены реввоенсовета.
– Что за выстрелы?.. А, калмыки...
– На, закури! – предложил почти голому калмыку юркий прыщеватый парень в красных гусарских чакчирах папиросу, всунув её в дуло нагана. Калмык курить отказался и с гортанным криком полетел в Сиваш, обрызгав кровью камни... Ещё выстрел... Ещё… Через десять минут на мосту не осталось ни одного калмыка. Кровавые пятна мутно расползались по гиблой, мертвой воде Сиваша...».****

В 1926 году Обществом галлиполийцев был издан стихотворный сборник «Ладонка», принесший Савину признание самых разных эмигрантских кругов – и литературных, и военных. «Белым офицером в поэзии» назвал его один из рецензентов, и это был не просто красивый словесный оборот, – такие слова надо было заслужить! Иван Савин заслужил их своей жизнью и творчеством в полной мере.

«Произведенный смертью в подпоручики Лейб–гвардии Господнего полка…» – эта случайная строчка вырвалась из–под его пера в гельсингфорской больнице
летом 1927 года, когда он медленно и мучительно умирал от заражения крови
после несложной операции. Надежды на выздоровление не было. Юная жена поэта, пережившая его на многие десятилетия, забрала умирающего домой, и он скончался у неё на руках на рассвете августовского дня.

«Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся как живой до вашего сердца. Но сознаюсь, что иногда мне делается страшно… Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша–поэт на пороге смерти до конца бил в один и тот же, дорогой и нам колокол?..» – писала в 1988 году Любовь Владимировна Савина–Сулимовская в предисловии к американскому изданию стихов и прозы своего мужа.

Поймут ли сегодня люди в новой, постперестроечной России боль и гнев, нежность и скорбь, радость и муку поэта Белой мечты? Разделят ли его веру в
конечное торжество Божественной справедливости? Пусть эти вопросы останутся открытыми. Время покажет. И пусть эта маленькая статья станет ещё одной скромной данью памяти человеку, написавшему однажды удивительное «Завещание» своему будущему внуку, где есть такие слова:

«Когда я смотрю в карие, черные, синие глаза тех, кто вместе со мною стучится у чужих ворот, мне кажется, что это – карие, чёрные, синие чашки слёз. Вероятно, потому мы так осторожно, пугливо ходим – боимся пролить... Если бы нашёлся такой чудак, который устроил бы выставку русских улыбок, – произведения наших губ были бы по очень высокой цене раскуплены матерями капризных детей: этими судорожными гримасами они пугали бы шалунов так, как нас пугают Чекой, ты не знаешь, что это такое? И не надо знать! Ваши химики, конечно, уже изобрели способ концентрации любого из человеческих чувств – своего рода сгущённое чувство. Так вот, если бы сконцентрировать в одной точке весь русский стыд наших лет, всю нашу боль и палящее сожаление об утраченном, Вселенная обогатилась бы таким острым алмазом, который резал бы голубое стекло неба…».*****

* Бунин И.А. «Публицистика 1918–1953 годов», ИМЛИ РАН «Наследие», М., 2000 г., стр.251.
** «Мой Белый витязь…», М., «Изограф», Дом–музей Марины Цветаевой, 1998 г., стр.9.
*** Иван Савин, Письмо, «Русские вести», 12.12.1922 г.
**** Иван Савин, Чонгарский мост, «Русские вести», 03.12.1922 г.
***** Иван Савин, Завещание. Моему внуку, «Только одна жизнь», Нью–Йорк, 1988г.

ПИСЬМО В ФИНЛЯНДИЮ

Элине Каркконен, много сделавшей
для возвращения в Россию творчества
Ивана Савина, поэта Белой мечты.

Поэта нет, – сей мир давно
Запорошил его снегами,
Укрыв в холодной глубине.
А Вы стремитесь все равно,
Чтоб окрылёнными стихами
Явился он родной стране.
Спасибо Вам! Стремленье это
Достойно лучшей из наград.
Душа российского поэта
Сквозь Гельсингфорс и Петроград,
Сквозь крымский жар
И финский холод
Глядит на нас. Неповторим
Был светлый дар его, и молод
Он сам, а созданное им
В литературные анналы
Вошло свидетельством времён,
Где обращали трибуналы
Свой гнев на тысячи имён
Из списка смертью опалённых.
Но полно, полно… Те года
Запечатлелись навсегда
В его рассказах исступлённых,
В его отчаянных стихах.
Спасибо Вам! Вы их достали
С архивных полок, что хранят
И боль сердец, и мыслей яд,
Нашли в газетных ворохах
Под грудой пороха и стали,
Незримо давящей на всех,
Захлёстнутых гражданской бойней.
Спасибо Вам за этот труд!
Отныне может спать спокойней
Душа поэта, – не умрут
Его пронзительные строки,
Его терзания и смех,
Его жестокие уроки,
Став откровением для тех,
Кто предан Белому движенью,
Кто словом, делом и мечтой
Еще живёт в эпохе той
И не склонился к пораженью.

Ниже приводится мой вариант предисловия к книге Ивана Савина, изданной в 2007 году Российским Фондом Культуры. Названием книги стала строчка одного из самых пронзительных и страшных стихотворений поэта Белой мечты – "Всех убиенных помяни, Россия...". Над составлением и изданием книги работали трое: Элина Каркконен (Финляндия), Виктор Леонидов (Москва) и я, Дмитрий Кузнецов. Книга вышла с предисловием, подписанным тремя нашими фамилиями. На самом деле предисловие это сделано только одним человеком – Виктором Леонидовым. Виктор – заведующий Библиографическим отделом Дома Русского зарубежья, и вступительную статью он выполнил, исходя из требований издательства. Мой вариант предисловия, позже опубликованный в историческом журнале "Белая Армия. Белое Дело" (г.Екатеринбург), серьёзно отличался от вошедшего в книгу. Вот – его текст.

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ИВАНА САВИНА
"ВСЕХ УБИЕННЫХ ПОМЯНИ, РОССИЯ..."

Поэт Белой мечты, певец во стане Белых воинов, Белый витязь… – так называли и называют до сих пор Ивана Савина ценители его творчества. Эпитеты эти несут в себе отсвет некой легенды, но, как известно, легенду тоже надо заслужить. Иван Савин не просто заслужил свою легенду, он оплатил её всей своей короткой жизнью.

«Какая странная судьба русских поэтов, – писала в 1957 году в нью–йоркской газете «Новое русское слово» Ксения Васильевна Деникина, – какой рок навис над ними… Самый «старый» из них – Пушкин – был убит в 38 лет, Лермонтов – 27–ми, Надсона неумолимая болезнь унесла, когда ему ещё не было 26–ти, а Гумилев был расстрелян большевиками в 35 лет…». И далее – о Савине: «Однолеток Лермонтова, он скончался на 28–м году жизни… Его не знают широко. Жестокая судьба послала его в русскую жизнь в самые роковые годы лихолетья, в красную завируху, которая снесла все устои нашей культуры; и надо сказать, что на его долю выпали все муки». (1)

В 19–летнем возрасте Иван Савин ушёл добровольцем в Белую Армию, поступив в эскадрон Белгородских улан Сводного генерала Каледина полка, сформированного на основе кадров знаменитой 12–й кавалерийской дивизии, которой в начальный период Великой войны командовал А.М.Каледин. В крымский период Белой борьбы полк этот был переименован в 3–й Сводный кавалерийский полк. (2) Вместе с Иваном Савиным в Белых частях сражались и четверо его братьев. Судьбы их сложились трагично: два старших брата, Михаил и Павел, выпускники Михайловского артиллерийского училища, были расстреляны после взятия Крыма красными; двое младших – Николай и Борис, кавалеристы, погибли несколько ранее.(3) Революционное лихолетье унесло жизни и двух сестер Ивана: «Одна догорела в Каире, другая на русских полях…» – писал он позже. Из всей большой и дружной семьи в живых остался он один, да и то – чудом.

В последние дни обороны Крыма Иван Савин заболел тифом, был помещён в джанкойский лазарет, и, не сумев эвакуироваться, попал в советскую неволю. Все пережитое там ярко и подробно описано им в цикле очерков «Плен», а также в ряде стихов и рассказов. Но произведения эти появились уже в эмиграции, там же, в июле 1922 года, составляя краткую биографию, он с горькой иронией так рассказал о своих мытарствах:

«…С осени 1919 года по осень 1921 блуждал по Дону, Кубани и Крыму и увлекался спортом: первое время верховой ездой и метанием копья, затем – после поражения на Перекопской Олимпиаде, заставшего меня в госпитале – увлекательными прогулками по замёрзшей грязи в костюме Адама и охотой за насекомыми в подвалах, особо и чрезвычайно для этого устроенных…». (4)

Расстрела Иван Савин избежал, действительно, чудом: представившись полковым писарем, он долгое время вместе с тысячами других пленных кочевал из одного сборного пункта в другой, на его глазах убивали измученных, беззащитных людей, ему самому предстояло быть расстрелянным и лишь воистину Божьим промыслом он, «стопроцентный» белогвардеец, вольноопределяющийся кавалерийского полка, смог избежать «ленинских пилюль», как называли тогда пули расстрельщиков. Известный поэт и литературный критик эмиграции Юрий Терапиано в своем очерке о Савине упомянул такой случай: «Часовой Чека, чувствовавший симпатию к Савину, показал ему как–то два бумажника, взятых им с расстрелянных офицеров, с бумагами и фотографиями. Это были бумажники двух его братьев, артиллеристов, и Савину стоило нечеловеческих усилий воли, чтобы не выдать себя». (5)

В настоящее время известно очень мало о жизни Ивана Савина в советской России в 1921 году, об обстоятельствах освобождения из «крымской ловушки» и прибытия в Петроград, встречи там с отцом и переезда в Финляндию весной 1922 года. Об одном можно сказать с уверенностью: в Финляндию отец и сын выехали вполне легально, используя свое финское происхождение. Настоящая фамилия Ивана – Саволайнен, изменил он её и уже навсегда стал Савиным – в красном плену.

И всё же 1921 год в жизни будущего поэта Белой мечты был решающим, поворотным. Пробираясь через взбаламученную Россию в Петроград, Иван наблюдал картины народного бытия в «советском раю», ставшие в последствии сюжетами его рассказов, объединенных в циклы «Дым отечества», «Книга былей»; увиденное им послужило основой для многих очерков и статей, напечатанных в изданиях Гельсингфорса, Риги, Ревеля, Берлина, Парижа… К 1921 году относятся и первые зрелые стихи поэта, хотя есть основания полагать, что некоторые литературные опыты были у него ещё в гимназический период, до 1917 года, когда семья Ивана жила в маленьком уездном городе Зеньково Полтавской губернии. (6)

Но как автор ярких, самобытных стихотворных произведений, прозаик и публицист в полной мере Савин проявил себя именно в эмиграции, в Гельсингфорсе. Именно там, осмысливая недавнее прошлое и остро переживая события современности, возник поэт Белой мечты – Иван Савин, творчество которого и в наши дни трогает души и заставляет ещё и ещё раз задумываться о смысле Белого движения, о его духовной и исторической миссии.

Никакие метели не в силах
Опрокинуть трёхцветных лампад,
Что зажег я на дальних могилах,
Совершая прощальный обряд.
Не заставят бичи никакие,
Никакая бездонная мгла
Ни сказать, ни шепнуть, что Россия
В пытках вражьих сгорела дотла…

Так писал Савин зимой 1922 года в Гельсингфорсе, где он первое время работал на сахарном заводе, сколачивая ящики тары, или зарабатывал на жизнь каким–то случайным трудом.

«Живу здесь в полном довольстве, но несколько однообразно. Единственным развлечением служит выгрузка и нагрузка пароходов. В свободное от этого развлечения время пишу для ревельской газеты «Жизнь» свои заметки о потерянном для всего мира, но возвращенном России рае и думаю долго, до кровавых мальчиков в глазах думаю, когда, когда, о Боже, над моей несуразной, над моей пленной, над моей прекрасной Россией взойдет расстрелянное солнце?». (7)

Это – заключительные слова его короткой, горько–ироничной биографии, написанной в 1922 году для русского молодежного театра. Кстати, драматургия Савина – абсолютно неисследованная страница его творчества, как, впрочем, и его публицистика – статьи и очерки, написанные за пять лет отпущенной ему Господом короткой творческой жизни.

В одном из очерков 1926 года с символическим названием «У заветного придела» он с особой эмигрантской грустью – полушутливо, полусерьёзно – рассказывает о своём пребывании возле советской границы:

«Я провожу мирные, так похожие друг на друга дни. Лежа на песке, смотрю на русское небо – у самой Сестры–реки, буквально в пяти шагах от СССР. Что скрывать: как и приличествует белогвардейцу, в шести чеках побывавшему, первые дни жутковато бывало. Перейдет некий товарищ речонку – аршина три в ширину, поларшина в глубину, везде брод, – и создаст «дипломатический инцидент», попутно потащив раба Божия, собкора «Руля» и прочих в пределы райские, склоку партийную и художества сталинские на месте описывать...». (8)

Вообще, начало газетной и журнальной работы в эмиграции было у Савина очень интенсивным: такое ощущение, что к 1923 году он стал уже абсолютно сложившимся литератором, публицистом. Когда просматриваешь его библиографию, бросается в глаза, что, судя по количеству публикаций, писал он едва ли не каждый день и практически еженедельно печатался в самых разных изданиях. (9)

В 1924 году он уже собственный корреспондент целого ряда эмигрантских печатных органов: берлинского «Руля», рижской «Сегодня», белградского «Нового времени», парижских журналов «Возрождение» и «Иллюстрированная Россия», но прежде всего он – сотрудник гельсингфорской газеты «Русские вести» (или как она называлась позже – «Новые русские вести), где публиковалось основное количество его материалов.

При этом основу публикаций Савина составляют отнюдь не заметки, написанные на злобу дня, репортажи и сообщения с мест событий (хотя и их было немало), – главным образом, он пишет серьёзные статьи и очерки, в которых высказывает свою точку зрения на происходящее в советской России и в мире, на проблемы русской эмиграции – точку зрения воина–белогвардейца.

Вот как, к примеру, смотрел Савин на задачи, стоящие перед белогвардейской прессой. В декабре 1924 года, к годовщине выхода в свет «Новых русских вестей», он пишет в своей статье:

«Как бы ни был скромен орган зарубежной русской мысли, он необычайно ценен. Свободное слово там, в бывшей России, давно уже расстреляно. Давно уже оно заменено покорным, жалким лепетом подхалимов, заливающих словесной макулатурой бесстыдные просторы советских листков. Задача огромной важности была возложена событиями на эмигрантскую прессу. И мы счастливы утверждать, что задача эта выполнена. Голосами десятков зарубежных газет миллионы русских людей, русских во всей глубине этого прекрасного слова, заявили: царство интернационала – не Россия. От имени всего русского народа его лучшие представители, не примерившиеся с красным злом, утверждали и не перестанут утверждать, что не вечна оккупация коммунистическими башибузуками русского государства, что будет день, и погибнет советская Троя. …Общепризнано, что европейскую печать в очень малой степени интересует нынешняя русская жизнь, быт, общественные настроения и чаяния, словом, всё то, что тщательно скрывается большевиками от постороннего слуха и глаза. Только так называемая «белогвардейская» пресса является той мировой радиостанцией, с вышки которой правда о советском рае разносится по всему миру». (10)

Иван Савин пристально следил за происходящим в Советской России, особый, пристрастный интерес вызывала у него деятельность Коминтерна, направляемая из Москвы, – этому посвящены многие его материалы. Но вот в стихах своих он был совершенно далёк от политики, и хотя его стихотворным произведениям, конечно же, присуща гражданственность, но это – гражданственность особого рода.

«Стихи Ивана Савина стоят того, чтобы их отметить, – писал в мае 1926 года профессор Владимир Христианович Даватц в предисловии к первому изданию сборника стихов Савина «Ладонка», – в них нет ни патриотического шума, ни сентиментальной слащавости. И главное, – в них нет нигде стихотворной прозы. Словами, которые падают в душу огненными каплями, выражает он внеполитическую природу Белых борцов». (11)

Всё это было. Путь один
У черни нынешней и прежней.
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.
И бьётся в хохоте и зле
Напрасной правды нашей слово
Об убиенном короле
И мальчиках Вандеи новой…

Мальчики новой Вандеи… Это и четверо братьев Ивана Савина, погибших в пекле Гражданской войны. Каждому из них он посвятил замечательные, щемящие душу стихи, воздвигнув тем самым своеобразный литературный памятник юным героям–белогвардейцам.

И тут необходимо отметить ещё одну особенность, присущую не только творчеству Ивана Савина, но и вообще всей плеяде литераторов–белогвардейцев: Николаю Туроверову, Ивану Лукашу, Николаю Кудашеву, Арсению Несмелову, Марианне Колосовой, Владимиру Смоленскому, Василию Сумбатову… Всё это поколение прошедшей через горнила Великой и Гражданской войн русской литературной молодежи, воспитанной в общем–то на традициях Серебряного века нашего искусства (любимым поэтом Савина, к примеру, был Александр Блок), всё это поколение в творчестве своём было абсолютно чуждо некой порочной надломленности Серебряного века. Литераторы–белогвардейцы, если так можно сказать, не заигрывали уже с силами зла, как их знаменитые предшественники. Для иллюстрации подобного «заигрывания» вспомним хотя бы строки Валерия Брюсова: «Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья. И Господа и дьявола равно прославлю я…». Вот таких желаний ни у Ивана Савина, ни у других родственных ему по судьбе молодых писателей и поэтов эмиграции не было совершенно. Из пекла Гражданской войны они вышли духовно чистыми, и в религиозном, в мистическом плане задавались уже совсем иными вопросами.

Не случайно, наверное, подлинным учителем и наиболее близким автором из всего Серебряного века стал для поэтов–белогвардейцев Николай Гумилев, овеянный славой участника Великой войны, путешественника и члена офицерской заговорщицкой группы, – увы, раскрытой чекистами. Влияние на лирику Савина военных стихов Гумилева отмечал, в частности, Глеб Струве в своей работе «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956г.). Струве писал о первом и единственном прижизненном стихотворном сборнике Ивана Савина «Ладонка»: «Религиозность, любовь к России и вера в нее и верность «Белой мечте», звучавшие как основные мотивы в этой скромной книжечке, стяжали Савину популярность в кругах, все ещё преданных Белой идее. Но в стихах Савина не было ничего надуманно–тенденциозного, никакой пропаганды. У него был свой, приглушенный, но подлинно поэтический голос».(12)

Следствием безусловного признания поэтического творчества Савина в эмигрантской среде стало осуществленное в 1926 году Главным Правлением Общества Галлиполийцев издание упомянутого выше сборника. Как уже отмечалось, предисловие к нему написал Владимир Христианович Даватц, бывший профессор Харьковского университета, подобно Ивану Савину вступивший летом 1919 года добровольцем в Вооруженные Силы Юга России. Лично Даватц и Савин, по всей видимости, никогда не встречались, зная друг друга лишь заочно, по публикациям в прессе. И, казалось бы, Савин, не будучи галлиполийцем, живя за тысячи верст от Белграда, где располагалось белогвардейское издательство, не мог рассчитывать на выпуск книги именно там. Но случилось иначе.

«В стихах Ивана Савина не может быть ничего специально «галлиполийского, – писал В.Х.Даватц в предисловии к «Ладонке», – Не видел он красоты нашего полотняного городка, фиолетовых гор за проливом, не слышал вечерней трубы и вечерней молитвы, когда за тёмным кряжем опускалось солнце. Не радовался он, как мы, каждому русскому ростку – звонкой юнкерской песне, белым гимнастеркам, стройным рядам проходящих частей. Не удостоился высокого счастья носить галлиполийский крест.

Но не в палатках, юнкерских песнях, железном кресте – лежит душа Галлиполи. Она давно вышла из берегов Дарданелл; она давно переросла свои воспоминания. Она не нуждается в фимиаме и прославлении. Галлиполийцы – не каста, а духовное братство. Нам, кавалерам чёрного креста, близки все те, кто умеет носить свой невидимый крест». (13)

Для Савина выход в свет стихотворного сборника, художественно оформленного им же самим (Савин был неплохим рисовальщиком), стал событием большого значения.
Не менее важным стало это событие и для культурной жизни русской военной эмиграции.

Небывалый случай! В последующие годы «Ладонка» еще дважды была переиздана на средства галлиполийцев: в 1947 году в г.Менхенгофе (Германия) в количестве двухсот экземпляров, и в 1958 году в Нью–Йорке, в издании «Переклички» – военно–политического журнала Общества Галлиполийцев. Последний выпуск книги был даже более полным: помимо 34–х стихотворений, изначально составивших сборник, туда было включено ещё четыре десятка дотоле неизвестных стихов. (14)

«Книга Савина – есть кредо добровольца» – писал в августе 1926 года в отзыве на «Ладонку», опубликованном в парижском «Возрождении», Ф.Касаткин–Ростовский. (15)

«Он был Белым офицером в поэзии и поэтом Белой мечты в деятельности» – вторил ему ровно через год автор одной из заметок, посвященных неожиданной смерти Савина – Н.Чебышев (Париж, 12 июля 1927г.). (16)

Сам Савин, уже умирая от заражения крови после неудачной операции летом 1927 года, написал на листке слабеющей рукой: «…Произведенный смертью в подпоручики Лейб–гвардии Господнего полка!».(17)

В целом же отдельно выделить «белогвардейскую» составляющую в творчестве Ивана Савина довольно сложно, поскольку всё оно – и в острых публицистических статьях, и в художественной прозе, и в стихах (даже в самых мягких, глубоко лирических) насквозь белогвардейское по духу, по какой–то внутренней сути. Белое движение для Савина стало судьбой, слилось с его жизнью и творчеством, превратив их в живую легенду, легенду о поэте Белой мечты.

Очень ясно и определенно это почувствовал Иван Алексеевич Бунин, откликнувшийся на смерть Савина такими пронзительными словами:

«И вот, ещё раз вспомнил я его потрясающие слова, и холод жуткого восторга прошёл по моей голове и глаза замутились страшными и сладостными слезами:

Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое!

Этот священный, великий день будет, будет и лик Белого Воина, будет и Богом, и Россией сопричислен к лику святых, и среди тех образов, из коих этот лик складывается, образ Савина займёт одно из самых высоких мест». (18)

Между Буниным и Савиным велась переписка. В своей первой статье, посвящённой Ивану Савину (а была ещё и вторая – на пятилетие со дня смерти), Иван Алексеевич
привёл отрывок из предсмертного письма поэта, ему адресованного:

«Пользуюсь первым же днём некоторого улучшения, чтобы ответить Вам. Безгранично был тронут теплыми Вашими строками. Словами этого не скажешь, да и вряд ли надо говорить. Но всё же хочется мне, со всей искренностью и любовью к Вам, сказать: когда я думаю о бездомном русском слове, которое тоже, как и все мы, стало «Божьим подданным», и думаю о России, какой–то знак неожиданного равенства падает между Вами – и Корниловым: общим путём идете Вы, крестящий словом, и Он, крестивший мечом… Вот почему доброе слово Ваше о моём маленьком даре – это Георгиевский крест из рук Корнилова…»

«Да, – замечает Бунин, – для него это было высшее сравнение – сравнение кого–нибудь с первым Вождём Белого Дела. Дорогой друг и соратник, – если я только смею сказать так, – он и не подозревал, какую честь оказывает он мне не только этим сравнением, но и тем, что это говорит он, Иван Савин, «маленький дар» и славная жизнь которого уже, наверно, переживут многих из нас в истории России…». (19)

Тёплые отношения связывали Савина и с Ильёй Ефимовичем Репиным, который, по его собственному признанию, мечтал написать портрет поэта. (20) До наших дней сохранились два письма Ильи Ефимовича к Савину, в одном из них содержится любопытный ответ на, видимо, поступившее со стороны Савина предложение возвысить свой голос против деяний большевиков. Репин отвечает отказом и пишет в объяснение этому:

«У меня там, в Совдепии, есть заложники – дочь и внучка (учительницы), у внучки уже трое правнуков моих. Полуограбленные, они обречены на переселение. И вот, обиженные власти погонят их зимою, куда–нибудь в Сибирь… Кто же их нраву может перечить?».(21)

Надо сказать, что Иван Савин, подобно тысячам и тысячам других белоэмигрантов, не верил в долговечность коммунистического режима. Долгое время находившийся в красном плену на грани жизни и смерти, переживший сильнейшие душевные потрясения,
этот, по выражению его жены «искалеченный юноша–поэт», считал буквально месяцы и недели до начала нового похода Белых войск в Россию и писал об этом постоянно:

«Сухие ромашки мы... Россия – вся высохла... Жалкие, никому не нужные цветы… Мы – для гербария, для странной и страшной коллекции: цветы с высохших полей... Люди без родины... А солёный ветер ходит между колоннами, треплет занавески, шепчет в уши нежно: …Уже недолго... недолго... Может быть, год, может быть, месяц… На безгранной поляне России гуще, сильнее и ярче прежнего зацветут ромашки... Белые–белые... С золотыми, гневными, прозревшими сердцами… Уже недолго». (22)

Сам же Иван Савин в своей публицистике всегда находился на «острие момента». Как уже отмечалось, писал он много, очень много. С одной стороны это объяснялось и материальными причинами – в Финляндии Савин женился на молодой девушке, дочери офицера 1–го Финляндского стрелкового полка, Людмиле Соловьевой, пережившей мужа
почти на 70 лет! (23) – ну а, главное, что заставляло Савина вновь и вновь браться за газетную работу, где–то, может быть, в ущерб стихам и прозе, это стремление постоянно участвовать в Белой борьбе за Россию – пусть не штыком солдата, так пером журналиста.

Известный журналист и литературный критик эмиграции Петр Пильский, сам участник Великой войны, имевший боевое ранение (24), вспоминал о газетной работе Савина:

«Никогда, ни разу, ни на одну минуту, ни у кого в нашей редакции не возникло ни малейшего недоверия к тому, что писал, что присылал, что сообщал в «Сегодня» Иван Савин, – так наглядно, так ощутимо, так убедительно в своей правдивости передавалась его чёткая искренность, его всесторонняя, не соблазняющаяся пристрастиями, личная и авторская честность». (25)

К сожалению, сейчас художественное наследие Савина, хоть и неполно, но изданное у нас, заслоняет в восприятии современных российских читателей его публицистические произведения. А они, и это надо подчеркнуть, составляют большую часть всего им написанного и, естественно, заслуживают издания отдельным сборником и внимательного изучения.

В 1988 году проза и поэзия Ивана Савина впервые была совместно представлена в сборнике «Только одна жизнь. 1922-1927», подготовленным и изданным его
вдовой Людмилой Владимировной Савиной (по второму мужу – Сулимовской). Многие годы книга эта оставалась наиболее полным по объему сборником произведений Савина.

О восприятии творчества поэта Белой мечты в кругах русской эмиграции на рубеже 1980–1990 годов Людмила Владимировна писала так:

«Самое главное и важное, что Иван Савин был поэтом Божьей Милости, попавшим в русскую смуту, которую он сумел так ярко и глубоко описать. Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся, как живой, до вашего сердца… Но сознаюсь, что иногда мне делается страшно… Мне не ясна сейчас наша общая эмиграция. Она мне представляется густым, полным тумана лесом, в котором растут и крепкие дубы, и сосны, и жидкие березки, и кустарники: есть и прогалинки в густых кустах… И не знаешь, чем дышат за этими кустиками или деревьями… Туман… Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша–поэт на пороге смерти до конца бил в один и тот же, дорогой и нам колокол?..». (26)

Этот же вопрос можно, наверное, отнести и к современным читателям Ивана Савина в России, уже не советской, но ещё далеко не освободившейся от коммунистического наследия.

Отдельно следует сказать о составе настоящего сборника. По количеству публикуемых произведений это – наиболее полное издание стихов и прозы Ивана Савина. Составители стремились представить творчество поэта Белой мечты разносторонне и как можно подробнее. Пять разделов книги заключают в себе основной корпус написанного Савиным в период с 1920 по 1927 гг., в том числе, кроме художественных произведений, значительную часть публицистики, а также избранные письма и драматический этюд.

Стихотворный блок печатается по изданию «Мой белый витязь…» (М., Изограф, Дом–музей Марины Цветаевой, 1998.). Цикл очерков «Плен», открывающий прозаическую часть сборника, – по журналу «Дни нашей жизни», выходившему под редакцией И.Савина в 1924–26 гг. в Гельсингфорсе, и по книге «Иван Савин. Только одна жизнь. 1922–1927» (Нью-Йорк, 1988). Тексты первой главы цикла («Джанкой»), несколько разнящиеся в двух вышеназванных изданиях, объединены в единый текст, с максимальной полнотой передающий рассказ автора. Две завершающих главы этого цикла «Чонгарский мост» и «Дневник» найдены в зарубежных архивах финской исследовательницей Элиной Каркконен и в России публикуются впервые.

Огромная заслуга г–жи Каркконен состоит в нахождении и подготовке к публикации значительной части рассказов, очерков и статей Савина, разбросанных по эмигрантским изданиям. Ей же составлена опубликованная в альманахе «Диаспора» (№7, 2005) «Библиография Ивана Савина», уникальный литературоведческий материал.

В завершающем разделе особое место занимает «Правда о Марине Веневцевой», трагическое и во многом автобиографичное повествование о судьбе возлюбленной поэта, оставшейся в советской России.

Следует отметить и то, что предлагаемый на суд читателей новый сборник произведений Ивана Савина, не смотря на определённую полноту объема, ни в коей мере не является исчерпывающим изданием. Творческое наследие поэта Белой мечты достаточно велико и впереди нас ждет ещё немало открытий.

Дмитрий Кузнецов

Примечания:

1. Деникина К.В., Новое русское слово, Нью-Йорк, 1957 // Савин И.И., Только одна жизнь,
Отклики из статей и рецензий, Нью-Йорк, 1988, стр. 214.
2. Синкевич В.А., «…с благодарностью: были», Поэт Белой мечты Иван Савин, Советский спорт,
М., 2002, стр.136 ; Савин И.И., Портрет. Генералу Врангелю, Новые русские вести,
№ 198, 17.08.24; Цветков В.Ж. Вооруженные Силы Юга России
3. Савин И.И., Плен // Мой белый витязь…, М., Изограф, Дом-музей Марины Цветаевой,
1998, стр.117.
4. Синкевич В.А., «…с благодарностью: были», Поэт Белой мечты Иван Савин, Советский спорт,
М., 2002, стр.133.
5. Савин И.И., Только одна жизнь. 1922-1927, Отклики из статей и рецензий, Нью-Йорк,
1988, стр. 224.
6. Там же, стр. 226.
7. Синкевич В.А., «…с благодарностью: были», Поэт Белой мечты Иван Савин, Советский спорт,
М., 2002, стр.135.
8. Савин Иван, У заветного предела, Руль, №1775, Берлин,1926.
9. Каркконен Э., Материалы к библиографии Ивана Савина, Диаспора, №7, 2005.
10. Савин Иван, Наша задача, Новые русские вести, №301, 16.12.1924.
11. Даватц В.Х., Предисловие к 1-му изданию «Ладонки» // Савин И.И., Только одна жизнь. 1922-
1927, Нью-Йорк, 1988, стр. 163.
12. Савин И.И., Только одна жизнь. 1922-1927, Отклики из статей и рецензий, Нью-Йорк, 1988,
стр. 212- 213.
13. Даватц В.Х., Предисловие к 1-му изданию «Ладонки» // Савин И.И., Только одна жизнь,
Нью-Йорк, 1988, стр. 162.
14. Леонидов В.В., Предисловие // Савин И.И., Мой белый витязь…, М., Изограф, Дом-музей
Марины Цветаевой, 1998, стр. 14-15.
15. Касаткин-Ростовский Ф. Стихи Ивана Савина, Возрождение, 25.08.1926.
16. Савин И.И., Только одна жизнь. 1922-1927, Отклики из статей и рецензий, Нью-Йорк,
1988, стр. 208.
17. Бунин И.А., Публицистика 1918-1953 годов, ИМЛИ РАН «Наследие», М., 2000г., стр.251.
18. Там же, стр. 251.
19. Там же, стр. 252.
20. Синкевич В.А., «…с благодарностью: были», Поэт Белой мечты Иван Савин, Советский спорт,
М., 2002, стр. 317.
21. Репин И.Е., Два неопубликованных письма (публикация В.Синкевич), Грани, №155,
1990, стр. 157.
22. Савин Иван, Ромашки, Русские вести, №131, Гельсингфорс, 23.11.1922г.
23. Синкевич В.А., «…с благодарностью: были», Поэт Белой мечты Иван Савин, Советский спорт,
М., 2002, стр. 130 ; Савина-Сулимовская Л.В., К читателям // Савин И.И., Только одна жизнь.
1922-1927, Нью-Йорк, 1988, стр.10.
24. Куприн А.И., Голос оттуда, Петр Пильский, Согласие, М., стр.
25. Пильский Петр, Сегодня, № 155, 16 июля 1927.
26. Савина-Сулимовская Л.В., К читателям // Савин И.И., Только одна жизнь.
1922-1927, Нью-Йорк, 1988, стр. 5-6.

Елена Семёнова

Бояны Белого Креста.

Иван Савин

(Возвращённые имена )

Я - Иван, не помнящий родства,

Господом поставленный в дозоре.

У меня на ветреном просторе

Изошла в моленьях голова.

Все пою, пою. В немолчном хоре

Мечутся набатные слова:

Ты ли, Русь бессмертная, мертва?

Нам ли сгинуть в чужеземном море!?

У меня на посохе - сова

С огневым пророчеством во взоре:

Грозовыми окликами вскоре

Загудит родимая трава.

О земле, восставшей в лютом горе,

Грянет колокольная молва.

Стяг державный богатырь-Бова

Развернет на русском косогоре.

И пойдет былинная Москва,

В древнем Мономаховом уборе,

Ко святой заутрене, в дозоре

Странников, не помнящих родства.

Из всех белых поэтов автору этих строк, Ивану Савину выпал, быть может, самый горький жребий.… О его жизни, краткой, как вспышка молнии, и страшной, как само время, в которое привелось ему жить, мы попытаемся рассказать в данном очерке.

Корни Савина по отцовской линии лежат в Финляндии и Греции. Его дед моряк Йохан Саволайнен, женился на гречанке, которую полюбил с первого взгляда в Елисаветграде. С той поры фамилия Саволайненов стала писаться на русский манер – Саволаины. Их сын стал нотариусом и человеком, вполне восприявшим русскую культуру. Женился он на вдове Анне Михайловне Волик, происходившей из старинного молдавского рода. От первого брака у нее было пятеро детей, ещё троих она родила новому мужу. Семья жила в городке Зенькове обычной старосветской жизнью, дети были дружны между собою. Два брата учились в Михайловском артиллерийском училище, сестры в гимназии. “По ту сторону плетня, в нашем саду, разбегались во все стороны заросшие дорожки. Стояли, нахохлившись, яблони. Под старой черешней, с десятками вороньих гнезд в облысевшей её верхушке, темнела вишнёвая зароль, окруженная, как проволочным заграждением, колючей малиной…” - вспоминал о родном доме Иван Савин. В ту счастливую пору он, гимназист, писал первые стихи, посвящая их дочери соседа, “сероглазой девочке” Марии. Их “игра в любовь” продолжалась и когда девушка уехала учиться в институте. Порхали письма между юными влюблёнными. В губернской газете появились первые опусы начинающего поэта. Казалось, ничего страшного не ожидало впереди ни его, ни его первую музу, что их светлый и радостный мир незыблем…

И смеялось когда-то, и сладко

Было жить, ни о чем не моля,

И шептала мне сказки украдкой

Наша старая няня — земля.

И любил я, и верил, и снами

Несказанными жил наяву,

И прозрачными плакал стихами

В золотую от солнца траву. . .

Пьяный хам, нескончаемой тризной

Затемнивший души моей синь,

Будь ты проклят и ныне, и присно,

И во веки веков, аминь!

Вся эта тихая и спокойная жизнь была в одночасье разрушена грянувшей Мировой войной. “Тогда это показалось жутким, но великим. Не потому, что “шапками закидаем”, а духом закипаем, в грудь примем смерть. Тогда это взволновало, как старое вино, мнилось таинственным, жданным, почти священным. Тогда хотелось благословить этот знойный июльский день. Теперь я проклинаю его самым чёрным проклятием. Теперь я знаю, что в радости его был трупный яд. Что вино священное было отравой. Теперь я знаю, все мы знаем, что день этот сгубил Россию…” Три нескончаемых года лилась русская кровь на поле брани, война шла наизмот, испытывая на прочность враждующие стороны – чьи силы иссякнут прежде?.. Уже из последних сил сражалась Германия, и позже станет известно, что до победы нам не хватило нескольких шагов, и Черчилль заметит, что “ни к одной стране не была так жестока судьба, как к России - её корабль пошёл ко дну, когда до гавани было подать рукой”… Русская армия пала жертвой не неприятельской военной мощи, а предательства и расхлябанности в собственном тылу. Февральская революция породила призрачную надежду на оживление и своеобразный ренессанс русского общества, но очень быстро почти всем стало ясно, что это был шаг в пропасть, и крах сделался практически неминуем. И в этот момент прозвучал отчаянный призыв генерала Корнилова: “Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, - в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли!” И лучшие силы, среди которых было очень много юных и горячих сердец, откликнулись на него тогда, когда политики, буржуазия, большая часть офицерства предпочли стоять в стороне, наблюдая, чем закончится смертельная схватка и надеясь, что последствия не коснуться их… Среди этих юных сердец, орлят, которые по слову генерала Алексеева, встали на защиту Родины, когда орлы отсиживались в стороне, был и Иван Савин, студент Харьковского университета, добровольцем вступивший в белую армию.

Корнилову

В мареве беженства хилого,

В зареве казней и смут,

Видите — руки Корнилова

Русскую землю несут.

Жгли ее, рвали, кровавили,

Прокляли многие, все.

И отошли, и оставили

Пепел в полночной росе.

Он не ушел и не предал он

Родины. В горестный час

Он на посту заповеданном

Пал за страну и за нас.

Есть умиранье в теперешнем,

В прошлом бессмертие есть.

Глубже храните и бережней

Славы Корниловской весть.

Мы и живые безжизненны,

Он и безжизненный жив,

Слышу его укоризненный,

Смертью венчанный призыв.

Выйти из мрака постылого

К зорям борьбы за народ,

Слышите, сердце Корнилова

В колокол огненный бьет!

1924

Именно эти юноши, ещё едва вкусившие жизнь, мечтатели и романтики, верящие в Россию и своих вождей, готовые в любой момент отдать свою молодую жизнь, вьюжным февральским днём уходили в ледяные степи Дона, в легендарный Кубанский поход, в котором многим из них суждено было сложить свои горячие головы. “Сотни тысяч российских хамелеонов быстро перекрасились в “защитный цвет” компартии, как красились они в германскую войну в такой же цвет земгусаров, работы на оборону или дезертирства. И только тысячи ушли в холод, в темь, в нищету во имя национальной России. (…) Если бы не было их, этих тысяч, народ проклял бы нас, и мы прокляли б народ за духовную выжженность, за рабье непротивление злу, за самоуничтожение. (…) Они, тысячи, не склонили головы. Оплёванные и осмеянные, преданные и проданные, они исполнили до конца свой горький долг”.

Он душу мне залил мятелью

Победы, молитв и любви…

В ковыль с пулеметною трелью

Стальные летят соловьи.

У мельницы ртутью кудрявой

Ручей рокотал. За рекой

Мы хлынули сомкнутой лавой

На вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, руша

Мосты трехдюймовым дождем.

Я крикнул товарищу: "Слушай,

Давай за Россию умрем".

В седле подымаясь как знамя,

Он просто ответил: "Умру".

Лилось пулеметное пламя,

Посвистывая на ветру.

И чувствуя, нежности сколько

Таили скупые слова,

Я только подумал, я только

Заплакал от мысли: Москва…

Красный смерч не щадил никого. Он пронёсся по родному городу Савина, внося ужас в каждый дом. Семья его “сероглазой девочки” была выгнана из дома. Её отец был ещё живым сброшен в общую могилу. Летом, когда город был освобождён белыми, ту братскую могилу стали раскапывать. Цепь студентов сдерживала натиск толпы. Среди выставленного караула был и Савин. По признанию поэта, то был “самый тёмный день его сумрачной молодости”. Жара, удушливый трупный запах, толпа, безумная от горя, рвущаяся искать своих родных… Из земли извлекали всё новые и новые останки. Видавшие виды доктора и следователи не могли справиться с ужасом при виде тех пыток, которыми перед смертью подвергались несчастные. Среди этого ада Савин в последний раз увидел свою “сероглазую девочку”. Она нашла обезображенное тело своего отца. Оно лежало рядом. Тут же без сознания лежала и её мать. В прежде румяном лице Марии не было ни кровинки… Уже в эмиграции поэт узнает, как сложилась судьба осиротевшей и лишившейся всего девушки дальше, из её писем: “…Где были вы на первый день Пасхи. Я была в гостях у… проституток. Панельных, двухрублёвых. (…) Мне хотелось сравнить себя и их, хотя я и знала, что всё моё настоящее только дебют по сравнению с их прошлым. Скажу прямо: хотелось понять, проститутка ли я сама. Или мне ещё рано заботиться о жёлтом билете, знакомиться с настоящим “гулянием по улице”, куда, крещусь издали, я не выходила сама, куда меня выгнали…” Писатель Вл. Лидин вывел Марию в своём рассказе “Марина Веневцева”. “…я до истерики думаю: почему же, если я такая, что обо мне пишут в книгах, - почему же никто не поможет?..” - с отчаянием писала она Савину. Но и Иван Иванович был бессилен помочь своей “сероглазой девочке” и мог лишь оплакивать её страшную судьбу.

А проклянешь судьбу свою,

Ударит стыд железной лапою,—

Вернись ко мне. Я боль твою

Последней нежностью закапаю.

Она плывет, как лунный дым,

Над нашей молодостью скошенной

К вишневым хуторам моим,

К тебе, грехами запорошенной.

Ни правых, ни виновных нет

В любви, замученной нечаянно.

Ты знаешь... я на твой портрет

Крещусь с молитвой неприкаянной…

Я отгорел, погаснешь ты.

Мы оба скоро будем правыми

В чаду житейской суеты

С ее голгофными забавами.

Прости... размыты строки вновь...

Есть у меня смешная заповедь:

Стихи к тебе, как и любовь,

Слезами длинными закапывать.

Революция и Гражданская война породили подлинную истерию зла. Благомысленные народолюбцы, столь долго стремившиеся к свержению самодержавия, не могли помыслить, что они отверзли ящик Пандоры, открыли пути погибели. К одному из таких благомыслов обращается герой рассказа Ивана Савина, и в его полных обжигающей муки словах слышится голос самого автора:

Вы исковеркали много жизней, но пусть другие призовут вас к ответу. Я говорю о себе, о сём, что нестерпимо болит. Вы запытали до смерти мою жизнь, а она так нужна мне. Она одна у меня, последняя. Чистая ли, грязная – это не ваше дело, но она моя, только моя, и никого другого. А вы бросили её в кровь, которой я не хотел, заставили её метаться по стране, разрушенной вами, слышите, вами! Моя жизнь, Господи!

Кто же мог подумать, что всё так выйдет.

О, конечно, в парижских и женевских кабаках вам снился рай! Но даже – рай. Пусть даже вы переселили бы небо на землю. Но и в таком случае кто вам дал право, кто я вас спрашиваю, дал вам право готовить для меня этот рай? А если я не хочу его, что тогда? Если мне дороже земля, которую не вы мне дали, не вам и отнимать её. Ведь не о себе же вы заботились в подпольных притонах, а о потомстве, благодарном потомстве. Я – потомство. Я один из тех, ради кого вы убивали царей, министров, старших и младших дворников – кого вы только не убивали! Ради кого вы всех проституток и сутенёров обучали революции, а потом выпустили эту вшивую дрянь на Россию, как бешеных собак. И вот я, благодарный, чёрт возьми потомок, я хочу, наконец, знать – разрешал ли я вам гадить моё будущее или не разрешал? Моё, слышите, моё будущее, мою молодость, мою жизнь, мою семью, мою родину? Давал я вам право, пророк вы базарный, на моих нервах, на моей крови играть вашу вонючую революцию? Нет, не давал! Не давал я, не давал!

То был крик души многих белых воинов, ставших, по выражению одного из респондентов И.С. Шмелёва, офицера, который, как и Савин, потерял в страшном лихолетье всех близких, кровавой подливой для заваренной каши, в которую обратили Россию.

Ты кровь их соберешь по капле, мама,

И, зарыдав у Богоматери в ногах,

Расскажешь, как зияла эта яма,

Сынами вырытая в проклятых песках.

Как пулемет на камне ждал угрюмо,

И тот, в бушлате, звонко крикнул: “Что, начнем?”

Как голый мальчик, чтоб уже не думать,

Над ямой стал и горло проколол гвоздем.

Как вырвал пьяный конвоир лопату

Из рук сестры в косынке и сказал: “Ложись”,

Как сын твой старший гладил руки брату,

Как стыла под ногами глинистая слизь.

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом луче,

И старый прапорщик во френче рваном,

С чернильной звездочкой на сломанном плече

Вдруг начал петь — и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое...

Так писал поэт, переживший отступление, трагедию Новороссийска, в один год лишившийся почти всей семьи. Год этот был – 1920-й. Оборона Крыма унесла жизни двух братьев Савина, мальчиков, коим было в ту пору пятнадцать и четырнадцать лет. Оба они сложили головы в боях с разницей в несколько месяцев. Сам Иван Иванович узнал об этом много позже. Тогда будут написаны пронзительные строки памяти убитых братьев.

Брату Борису

Не бойся, милый. Это я.

Я ничего тебе не сделаю.

Я только обовью тебя,

Как саваном, печалью белою.

Я только выну злую сталь

Из ран запекшихся. Не странно ли:

Еще свежа клинка эмаль.

А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.

Какой ты бледный стал и маленький!

Все о семье своей грустишь

И рвешься к ней из вечной спаленки?

Не надо. В ночь ушла семья.

Ты в дом войдешь, никем не встреченный.

Не бойся, милый, это я

Целую лоб твой искалеченный.

Брату Николаю

Мальчик кудрявый смеется лукаво.

Смуглому мальчику весело.

Что наконец-то на грудь ему слава

Беленький крестик повесила.

Бой отгремел. На груди донесенье

Штабу дивизии. Гордыми лирами

Строки звенят: бронепоезд в сражении

Синими взят кирасирами.

Липы да клевер. Упала с кургана

Капля горячего олова.

Мальчик вздохнул, покачнулся и странно

Тронул ладонями голову.

Словно искал эту пулю шальную.

Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.

В клевер упал. И на грудь неживую

Липа росою заплакала…

Схоронили ль тебя — разве знаю?

Разве знаю, где память твоя?

Где годов твоих краткую стаю

Задушила чужая земля?

Все могилы родимые стерты.

Никого, никого не найти…

Белый витязь мой, братик мой мертвый,

Ты в моей похоронен груди.

Спи спокойно! В тоске без предела,

В полыхающей болью любви,

Я несу твое детское тело,

Как евангелие из крови.

1925

Когда пал последний рубеж обороны, Перекоп, Савин находился в Джанкое, в госпитале. Его, больного тифом, эвакуировать не могли. Так поэт оказался в плену. Всё пережитое опишет он в очерке “Плен”, который многие считают предшествием прозы В. Шаламова. Прозаические произведения Ивана Ивановича потрясают душу. Иные авторы, писавшие о Белой борьбе, рисовали картины подвигов, героической гибели. Но то была сторона парадная. Сторона романтическая. Если и ад, то высший круг его. Савин показал последние круги ада. Муки и унижения нечеловеческие, которые сам он вынес, но через это – высоту ещё большую. “Микитка звезданул ещё. Удар пришёлся по голове. Я сполз с дрожащего калмыка в грязь, судорожно стиснул зубы. Нельзя было крикнуть. Крик унизил бы мою боль и ту сокровенную правду, которой билось тогда сердце, которой бьётся оно теперь. (…) Микитка снял с моей шеи цепочку. Когда её мелкие холодные кольца коснулись висков, густая, почти чёрная капля крови, скатившись по губам, упала на крест.

“Твой крест, мама…”

Без громких возгласов, без “истерик”, Иван Иванович ведёт своего читателя по большевистскому аду, о вещах кошмарных повествует спокойно, иногда находя в себе силы шутить, и от этого спокойствия ещё глубже постигается ужас, свершавшийся на Русской земле. Савину ничего не нужно было сочинять, каждая строчка его была написана кровью, кровью, отданной до последней капли – России. Картины, встающие перед взором читателя, не смягчённые, не смазанные щадяще ради чьих-то хрупких нервов, обжигают горючим пламенем, будят набатом, переворачивают душу. “Какая “художественная” поэзия не примолкнет в смущении и испуге, заслышав рядом раздирающее душу стихотворные вопли Ивана Савина – надмогильные вопли брата над зверски расстрелянными братьями, над оскорблёнными и униженными сёстрами. Да во всей русской поэзии нет более страшных, острее впивающихся в сердце стихов”, - писал А. Амфитеатров. Эти слова можно полностью отнести и к прозе Савина.

Выступая 6 декабря 1920 года на совещании московского партийного актива, Ленин заявил: “Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим”. Сразу же после победы большевики развернули активное истребление тех, кто, по их мнению, являлся “врагами власти трудящихся” и уже лишь поэтому не заслуживал жизни. Десятками и сотнями красноармейцы 2-й Конной армии командарма Миронова рубили больных и раненных шашками в захваченных лазаретах. В ночь с 16 на 17 ноября на феодосийском железнодорожном вокзале города по приказу комиссара 9-й дивизии Моисея Лисовского было расстреляно около сотни раненых офицеров Виленского полка, не успевших эвакуироваться. Для ликвидации потенциального очага сопротивления большевизму была создана “особая тройка”, наделенная практически ничем неограниченной властью, в которую вошли председатель ЧК Михельсон, член РВС Южного фронта Красной Армии, председатель Крымского военно-революционного комитета Бела Кун, его любовница, секретарь обкома партии, прославившаяся своими зверствами Розалия Самойловна Залкинд (“Роза Землячка”), которую А.И. Солженицын назвал “фурией красного террора”.

После заявления Троцкого, что он приедет в Крым лишь тогда, “когда на его территории не останется ни одного белогвардейца”, и Склянского – что “война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер”, в “благословенной Тавриде” прошли невиданные по масштабу чистки. Жертвами её, по подсчётам историков и уцелевших очевидцев (М.Волошина, И.Шмелёва, С.Мельгунова) стали более ста тысяч русских людей…. Крым захлебнулся в крови.

Любите врагов своих... Боже,

Но если любовь не жива?

Но если на вражеском ложе

Невесты моей голова?

Но если, тишайшие были

Расплавив в хмельное питье,

Они Твою землю растлили,

Грехом опоили ее?

Господь, успокой меня смертью,

Убей. Или благослови

Над этой запекшейся твердью

Ударить в набаты крови.

И гнев Твой, клокочуще-знойный,

На трупные души пролей!

Такие враги - недостойны

Ни нашей любви, ни Твоей.

Тем не менее, в повести “Плен” Иван Савин описал не только полчище изуверов, жестоко расправлявшихся с оставшимися белыми, но вывел и тех, в ком ещё не умерло сострадание к ближнему.

В госпиталь Джанкоя, захваченный красными, неожиданно пришёл офицер, принёсший папиросы, сахар и сухофрукты. Он попросил доктора: “Раздайте поровну вашим больным. Всем без исключения – и белым и красным и зеленым, если у вас таковые имеются. Я сам бывал в разных переделках, так что знаю. Все мы люди…прощайте!”. Вспоминая среди прочих и этого человека, Савин писал: “Когда и чем отплачу я за помощь, мне и многим оказанную? Отсюда, из далекой северной земли, земной поклон шлю всем, жалости человеческой в себе не заглушившим в те звериные дни”.

Старшие братья Ивана Савина, Михаил и Павел, были расстреляны в Симферополе в ноябре 1920-го года. Тот расстрел описал поэт в очерке “Правда о 7000 расстрелянных”:

“- Вот вы и убиты, господин капитан… вот и убиты…. А вы такой хороший, гордый… Я вам отдаю своего Георгия, господин полковник. Мне теперь совсем не страшно, совсем…. Посмотрите, я смеюсь, ваше превосходительство!.. Конвойные отошли в сторону, сейчас нас убьют. А вы, мёртвый главнокомандующий, получите высший чин у Бога…

Так с закрытыми глазами и странно просветлённым лицом говорил умирающему капитану Коченовскому, награждая его чинами за доблесть, конный разведчик второй батареи Евгений Стерн до тех пор, пока огненный дождь пулемётов не смыл его – всю цепь полуголых людей – в лениво пенящееся море…”

Не пощадила судьба и сестёр. Молодые, цветущие барышни, жизнь которых могла быть долгой и счастливой, которые мечтали выйти замуж и иметь семью, подобную той, в которой выросли они, окружённые заботой любящих родителей, умерли от лишений во время Гражданской войны…

Сестрам моим, Нине и Надежде

Одна догорела в Каире.

Другая на русских полях.

Как много пылающих плах

В бездомном воздвигнуто мире!

Ни спеть, ни сказать о кострах,

О муке на огненном пире.

Слова на запекшейся лире

В немой рассыпаются прах.

Но знаю, но верю, что острый

Терновый венец в темноте

Ведет к осиянной черте

Распятых на русском кресте,

Что ангелы встретят вас, сестры,

Во родине и во Христе.

1924

Может быть, и Ивану Савину не удалось бы выбраться из большевистского ада, как не удалось это сыну замечательного русского писателя И.С. Шмелёва, который, несмотря на все хлопоты и прошения отца, был расстрелян в Крыму. Савину помогло финское происхождение. Прокочевав долгое время из ЧеКи в ЧеКу, познав и советскую тюрьму, и концентрационный лагерь, он какое-то время жил в голодном Петрограде, работал в каком-то учреждении, а затем бежал и вместе с отцом перебрался в Хельсинки. Первые восемь месяцев поэт провёл в санатории, восстанавливая подорванное здоровье. “Опять сижу один на большой веранде. Смотрю на седую, почему-то такую неприятную голову Ллойда Джорджа в прошлогоднем журнале и думаю: как много неожиданной правды в простых словах простой девушки! Сухие ромашки мы… Россия – вся высохла… Жалкие, никому не нужные цветы… Мы для гербария, для странной и страшной коллекции: цветы с высохших полей… Люди без Родины…. А солёный ветер ходит между колоннами, треплет занавески, шепчет в уши нежно: “Уже недолго… недолго… Может быть, год, может быть, месяц…. На безгранной поляне России гуще, сильнее и ярче прежнего зацветут ромашки… Белые-белые…. С золотыми, гневными, прозревшими сердцами…”

Поправиться полностью поэту было не суждено. Потеря родных и издевательства ЧК сильно расшатали его нервную систему. Агент финской полиции, встретившийся с Савиным, так характеризовал его: “Литератор Саволайнен (Савин) не выглядит человеком с высоким самомнением. Иван очень работоспособный и впечатления глупого не производит… Его нервы не совсем в порядке, на что указывает его продолжительное заикание в течение всего вечера, хотя я старался ничем его не тревожить”. После всех неизмеримых утрат и мук не ропот рождался в душе Ивана Ивановича, но молитва: “Никого нет. Но именно поэтому Он – теперь ещё ближе мне, роднее”. Вся поэзия Ивана Савина пронизана глубочайшей верой, и все стихи его, в конечно счёте, обращены – к Богу.

Работоспособность Савина была выдающейся. Он служил чернорабочим на сахарном заводе и одновременно начал печататься в местной газете “Русские вести” под редакцией Г.И. Новицкого, а также в газетах “Сегодня” (Рига), “Руль” (Берлин), “Новое время” (Белград), “Возрождение”, “Иллюстрированная Россия” (Париж)… Кроме того, вел кружок русской молодежи в Хельсинки и стал, по праву, одним из известнейших поэтов Белого дела, которому продолжал самозабвенно служить, воспевая его героев. “Когда я слышу неодобрительный отзыв о Белом движении, - я знаю, что лицо, этот взгляд высказывающее, никогда в руки свои винтовки не возьмёт, никогда не отдаст просто и прекрасно своей жизни за Россию, так, как это сделали десятки тысяч незаметных героев на всех противобольшевистских фронтах. Ибо и трус может критиковать героя и высказывать мудрые – и то не всегда – мысли, но любовь к своей стране и народу запечатлеть смертью может только герой. Ибо болтовня есть болтовня, а жертва есть жертва. Поэтому оскорбляют слух и сердце факты, когда самовольная болтовня моральных и политических дезертиров ставится выше безмолвной жертвы”.

Огневыми цветами осыпали

Этот памятник горестный Вы

Не склонившие в пыль головы

На Кубани, в Крыму и в Галлиполи.

Чашу горьких лишений до дна

Вы, живые, вы, гордые, выпили

И не бросили чаши... В Галлиполи

Засияла бессмертьем она.

Что для вечности временность гибели?

Пусть разбит Ваш последний очаг -

Крестоносного ордена стяг

Реет в сердце, как реял в Галлиполи.

Вспыхнет солнечно-черная даль

И вернетесь вы, где бы вы ни были,

Под знамена... И камни Галлиполи

Отнесете в Москву, как скрижаль.

Иван Иванович работал в бешеном ритме. Он хотел успеть высказать всё, что переполняло его душу, чтобы это не пропало, не ушло вместе с ним. Он привлек внимание к запискам Мальсагова, побывавшего в Соловецком лагере, на Валааме встречался и беседовал с Анной Вырубовой, издал сборник стихов “Ладанка”, названный Ф. Касаткиным-Ростовцевым “кредом добровольца”. рассказал о жизни в Крыму, дошедшей до “раскаленного ужаса”, словно перекликаясь с И.С. Шмелевым, также пережившим этот кошмар и описавшим его в “Солнце мертвых”. И. Елагин писал о стихах Савина: “Эти стихи – торопливый рассказ, полный жутких подробностей, от которых можно захлебнуться слезами и почувствовать приближение обморока. Ритм этих стихов – ритм походки выведенных на расстрел, шатавшихся от слабости и от непривычного, после тюрьмы, свежего воздуха”.

Войти тихонько в Божий терем

И, на минуту став нездешним,

Позвать светло и просто: Боже!

Но мы ведь, мудрые, не верим

Святому чуду. К тайнам вешним

Прильнуть, осенние, не можем.

Дурман заученного смеха

И отрицанья бред багровый

Над нами властвовали строго

В нас никогда не пело эхо

Господних труб. Слепые совы

В нас рано выклевали Бога.

И вот он, час возмездья черный,

За жизнь без подвига, без дрожи,

За верность гиблому безверью

Перед иконой чудотворной,

За то, что долго терем Божий

Стоял с оплеванною дверью!

Последние годы жизни рядом с Иваном Ивановичем была любящая и преданная спутница, жена, Л.В. Соловьёва. Она пережила его на 70 лет и сделала многое для сохранения его архива, издания его. “Самое важное, что Иван Савин был поэтом Божьей Милостью, попавшим в русскую смуту, которую он сумел так ярко и глубоко описать… Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся, как живой, до Вашего сердца…. Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша-поэт на пороге смерти бил в один и тот же дорогой нам колокол?” - писала Людмила Владимировна в предисловии к книге мужа “Только одна жизнь”.

Птичка кроткая и нежная,

Приголубь меня!

Слышишь — скачет жизнь мятежная

Захлестав коня.

Брызжут ветры под копытами,

Грива — в злых дождях...

Мне ли пальцами разбитыми

Сбросить цепкий страх?

Слышишь — жизнь разбойным хохотом

Режет тишь в ночи.

Я к земле придавлен грохотом,

А в земле — мечи.

Все безумней жизнь мятежная,

Ближе храп коня...

Птичка кроткая и нежная

Приголубь меня!

В письме в будущее, адресованном своему внуку, Савин говорил: “Еще в школе ты читал в учебнике истории, что вторую Русскую революцию - некоторые называют ее "великой" - подготовили социальные противоречия и распустившиеся в тылу солдаты петербургского гарнизона. Не верь! Революцию сделали мы... Революцию сделали те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда ничем не был доволен, кому всего было мало... Теперь ничего нет, мы сами себя ограбили. Тебе, пронизанному жизнью, солнцем, уютом семьи и Родины, тебе трудно представить, что значит бродить по чужим дворам, никогда не смеяться, душу свою, живую человеческую душу, вколачивать в тиски медленной смерти”. Несмотря на страдание, а, может быть, и благодаря ему, поэт продолжал любить Россию, веровать, надеяться на ее возрождение: “Только тогда, в те голгофские годы, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой”. Иван Савин был любим русской колонией, после смерти его память чтили в эмигрантских кругах. Художник Захаров в 1926 году представил Савина и его жену И.Е. Репину. Илья Ефимович сокрушался, что не успел написать портрет поэта…

Оттого высоки наши плечи,

А в котомках акриды и мед,

Что мы, грозной дружины предтечи,

Славословим крестовый поход.

Оттого мы в служенье суровом

К Иордану святому зовем,

Что за нами, крестящими словом,

Будет воин, крестящий мечом.

Да взлетят белокрылые латы!

Да сверкнет золотое копье!

Я, немеркнущей славы глашатай,

Отдал Господу сердце свое...

Да приидет!... Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу.

Иван Савин скончался летом 1927 года в день Св. Апостолов Петра и Павла. Во время незначительной операции в больнице у Савина, измождённого физически и духовно всем пережитым, началось заражение крови…. Он ушёл в возрасте М.Ю. Лермонтова, отдав любимой Родине все свои силы, жар души и талант, исполнив своё высшее предназначение, ради которого Господь сберёг его в большевистских застенках… Перед самой смертью поэт начертал дрожащей рукой: “Произведённый смертью в подпоручики Лейб-гвардии Господнего полка…” Иван Бунин писал: "То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе: во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса, во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строфы - особенно". На могильной плите поэта выбиты слова его стихотворения: “Всех убиенных помяни, Россия”. Так называется и сборник Ивана Савина, изданный усилиями Российского фонда культуры и издательства "Грифон" в 2007-м году.

Новый год

Никакие метели не в силах

Опрокинуть трехцветных лампад,

Что зажег я на дальних могилах,

Совершая прощальный обряд.

Не заставят бичи никакие,

Никакая бездонная мгла

Ни сказать, ни шепнуть, что Россия

В пытках вражьих сгорела дотла.

Исходив по ненастным дорогам

Всю бескрайнюю землю мою,

Я не верю смертельным тревогам,

Похоронных псалмов не пою.

В городах, ураганами смятых,

В пепелищах разрушенных сел

Столько сил, столько всходов богатых,

Столько тайной я жизни нашел.

И такой неустанною верой

Обожгла меня пленная Русь,

Что я к Вашей унылости серой

Никогда, никогда не склонюсь!

Никогда примирения плесень

Не заржавит призыва во мне,

Не забуду победных я песен,

Потому что в любимой стране,

Задыхаясь в темничных оградах,

Я прочел, я не мог не прочесть

Даже в детских прощающих взглядах

Грозовую, недетскую месть.

Вот зачем в эту полную тайны

Новогоднюю ночь, я чужой

И далекий для вас, и случайный,

Говорю Вам: крепитесь! Домой

Мы пойдем! Мы придем и увидим

Белый день. Мы полюбим, простим

Все, что горестно мы ненавидим,

Все, что в мертвой улыбке храним.

Вот зачем, задыхаясь в оградах

Непушистых, нерусских снегов,

Я сегодня в трехцветных лампадах

Зажигаю грядущую новь.

Вот зачем я не верю, а знаю,

Что не надо ни слез, ни забот.

Что нас к нежно любимому Краю

Новый год по цветам поведет!