Подобное случается не часто: голос из середины XIX века звучит так, будто мы слушаем прямой эфир. Собственно, так и получилось. На Первом съезде народных депутатов СССР, остающемся пиком отечественного парламентаризма, развернулось состязание в гражданской смелости. Дорвавшись до трибуны, каждый оратор старался поразить аудиторию беспощадным разоблачением режима. Евгений Евтушенко прокричал, что советский Госплан похож на «гигантское ателье по мелкому ремонту платья голого короля». Юрий Афанасьев обвинил съезд в том, что он сформировал «сталинско-брежневский Верховный Совет».
Но победил за явным преимуществом Чаадаев. Самый сильный человек планеты Юрий Власов, совершивший дрейф от штангиста до интеллектуала, повторил с трибуны его горькие слова: «Мы - народ исключительный, мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь страшный урок». И подвёл итог: «Страшного урока» больше быть не должно».
И ещё одно наблюдение. Редко кто из депутатов, ступив на Ивановскую площадь Кремля, не задерживал взгляда на Царь-колоколе и Царе-пушке. Некогда на них глядел и Чаадаев, мысль которого сохранил для потомства Герцен: «В Москве, говаривал Чаадаев, каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью: или, может, большой колокол без языка - иероглиф, выражающий эту огромную немую страну». Кстати, автор «Былого и дум» тоже был неплохим афористом. «Почему в России такая пугающая тишина?» - спрашивал он. И сам же ответил: «Потому что народ спит или потому что больно бьют по головам проснувшихся». Чаадаев, пробудившийся раньше других, испытал это на себе.
В один из последних солнечных дней я решил реализовать давний замысел: отыскать в некрополе Донского монастыря могилы Чаадаева и влюблённой в него романтичной девушки Авдотьи Сергеевны Норовой.
В момент их знакомства ему было 34 года, ей - 28. Умная, не расстававшаяся с книгами Дуня любила его беззаветно. В её чувстве не было страсти - только нежность и забота. Она варила для него вишнёвый сироп, вязала на зиму тёплые чулки. Он же великодушно разрешал ей это поклонение, а иногда и баловал, говоря: «Ангел мой, Дуничка!» Сохранившиеся в архиве Чаадаева 49 её писем потрясают безоглядной преданностью. «Покажется ли вам странным и необычным, что я хочу просить у вас вашего благословения? - написала она ему однажды. - У меня часто бывает это желание, и, кажется, решись я на это, мне было бы так отрадно принять его от вас, коленопреклонённой, со всем благоговением, какое я питаю к вам». И ещё пронзительней: «Я боялась бы умереть, если бы могла предположить, что моя смерть может вызвать ваше сожаление».
Некоторые исследователи считают Норову с её мечтательным взглядом и длинными дугами бровей прототипом Татьяны Лариной. Возможно, это идёт от «подсказки» Пушкина, написавшего: «Второй Чадаев мой Евгений». А какой же Онегин без Татьяны? И всё же эта версия вряд ли верна. Между ними всего одно сближенье: обе первыми признались в любви своим кумирам.
Дуня с детства была слаба, часто болела, и когда, не дожив до 37, она тихо угасла (многие считали - от любви), её родные не винили Чаадаева. Но сам он, пережив Норову на два десятилетия, был потрясён её смертью. После его кончины, 14 апреля 1856 года, выяснилось, что в завещании Чаадаева «на случай скоропостижной смерти» под вторым номером значится просьба: «Постараться похоронить меня в Донском монастыре близ могилы Авдотьи Сергеевны Норовой». Лучшего подарка ей он сделать бы не мог.

Равенства нет и на кладбище
Вот эти две могилы на старом Донском погосте я и хотел разыскать. На справочном стенде я довольно быстро обнаружил в списке захороненных имя Чаадаева, которому присвоен номер 26-Ш. Но Норова, по-видимому, показалась администрации фигурой слишком незначительной, чтобы войти в список ВИП-покойников. И всё-таки я нашёл место успокоения обоих, погребённых возле Малого собора. Могилу Чаадаева прикрывает потрескавшаяся плита. А в его изголовье возвышаются два скромных гранитных столбика высотой метра в полтора, установленных над прахом Дуни и её матери.
Я прихватил фотокамеру, чтобы снять этот неприметный уголок, уложив предварительно алые розы на могилку Дуни. Они бы просто полыхали на фоне серого кладбищенского ландшафта. Но оказалось, что цветы в Донском монастыре не продаются - только свечи.

Огонь, способный ослепить
К Чаадаеву не применишь знаменитую некрасовскую строку о Добролюбове: «Как женщину, он Родину любил». Об отношении Чаадаева к родине мы ещё поговорим. Дам же, всегда окружавших этого высокого стройного красавца с серо-голубыми глазами и лицом, словно изваянным из мрамора, он старался придерживать на дистанции. Отчасти это совпадало с советом его мудрого друга Екатерины Левашовой: «Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потёмок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей как бы Фаворским сиянием и заставлять их падать лицом на землю?» Тем, кто давно не заглядывал в Библию, напомню: на горе Фавор близ Назарета произошло преображение Христа, после чего лицо Его просияло, как солнце.
Но была и другая причина. Историк и философ Михаил Гершензон в монографии «Чаадаев. Жизнь и мышление», вышедшей в 1907 году, деликатно изложил её в двух строках сноски: «Есть, кажется, основания предполагать, что он страдал врождённой атрофией полового инстинкта». Столь же сдержанно высказался Дмитрий Мережковский: «Подобно многим русским романтикам 20-30-х годов Николаю Станкевичу, Константину Аксакову, Михаилу Бакунину он был «прирождённым девственником».
Чтобы оценить, как далеко продвинулась с тех пор пытливая мысль исследователей, сошлюсь на книгу Константина Ротикова «Другой Петербург», посвящённую гей-культуре города на Неве, к представителям которой он причислил и Чаадаева. Закрывая тему, замечу, что с Ротиковым решительно не согласна Ольга Вайнштейн, автор капитального исследования «Денди». По её убеждению, подобная холодность к женщинам было типичной для денди первого поколения, начиная с легендарного Джорджа Браммала, который никогда не имел любовниц, проповедовал строгую мужественность и, будучи законодателем моды, подарил человечеству чёрный фрак. Тот, что никто не умел носить столь элегантно, как Чаадаев, первый денди России.
Не хуже смотрелся он и в гусарском мундире. В 18 лет Чаадаев участвовал в Бородинском сражении и дошёл с боями до Парижа. Сражался под Тарутином и Малым Ярославцем, участвовал в главных сражениях на немецкой земле. За бой под Кульмом был награждён орденом Святой Анны, а за отличие в кампании - Железным крестом.
Первая встреча с Европой радикально отразилась на мировоззрении Чаадаева. Русские офицеры, многие из которых, как и он сам, знали французский язык лучше родного, открыли для себя в Париже нечто новое.

Рандеву с Европой
«Мы были молодыми выскочками, - напишет Чаадаев позднее в своей саркастичной манере, - и не внесли никакой лепты в общую сокровищницу народов, будь-то какая-нибудь крохотная солнечная система, по примеру подвластных нам поляков, или какая-нибудь плохонькая алгебра, по примеру этих нехристей-арабов. К нам относились хорошо, потому что мы держали себя как благовоспитанные люди, потому что мы были учтивы и скромны, как приличествует новичкам, не имеющим других прав на общее уважение, кроме стройного стана».
Побеждённые французы были веселы и открыты. В укладе их жизни ощущалось благополучие, достижения культуры восхищали. А табличка на одном из домов - память о революции - изумила: «Улица Прав человека»! Что могли знать об этом представители страны, где слово «личность» было изобретено Н. М. Карамзиным лишь в XIX веке? А в Западной Европе это понятие наравне с «индивидуальностью» оказалось востребованным пятью веками раньше, без чего не было бы Возрождения. Россия же этот этап пропустила. Оказавшись дома, победители Наполеона увидели родину новыми глазами - эффект, с которым через полтора века столкнутся и советские солдаты. Картина, ожидавшая их дома, оказалось тяжёлой: массовая бедность, бесправие, произвол властей.
Но вернёмся к герою нашего рассказа. Граф Поццо ди Борго, русский дипломат родом из Корсики, как-то сказал: будь его власть, он бы заставил Чаадаева беспрестанно разъезжать по Европе, чтобы она увидела «совершенно светского русского». Реализовать этот проект в полном масштабе не удалось, но в 1823 году Чаадаев отправился в трёхгодичное путешествие по Англии, Франции, Швейцарии, Италии и Германии. Пушкин, томившийся в это время в Кишинёве, жаловался: «Говорят, что Чаадаев едет за границу - любимая моя надежда была с ним путешествовать - теперь Бог знает, когда свидимся». Увы, поэт до конца жизни остался «невыездным».
Цель турне, совершённого Чаадаевым, довольно точно определил в переданном ему рекомендательном письме английский миссионер Чарльз Кук: «Изучить причины нравственного благосостояния европейцев и возможность его привития в России». Рассмотрение этого вопроса составило существенную часть «Философических писем», которые Чаадаеву ещё предстояло написать, всего их будет восемь. Уезжал он с твёрдым намерением не возвращаться. Владея четырьмя языками, Чаадаев легко завязал знакомство с ведущими европейскими философами и наслаждался интеллектуальным пиршеством. Однако оказалось, что его связь с Россией прочнее, чем он думал. И Пётр Яковлевич решил вернуться. «Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно, - напишет Осип Мандельштам. - След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведён он по стеклу?»

«Философическое письмо» и его последствия
Чаадаев принадлежал к кругу лиц, которых называли «декабристами без декабря». Он был другом почти всех, кто вышел 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, и сам входил в Союз благоденствия, но формально: практического участия в делах не принимал. Весть о драме, разыгравшейся в Санкт-Петербурге, застала его за границей, и он остро переживал эту беду. Горечь, навсегда поселившаяся в нём, отразилась в «Философических письмах», ставших главным делом его жизни.
А началось всё с пустяка - с письма от Екатерины Пановой, молодой продвинутой дамы, которая интересовалась политикой и даже позволила себе - страшно сказать! - «молиться за поляков, потому что они сражались за вольность». С Чаадаевым она любила беседовать о религиозным вопросах, но ей стало казаться, что тот утратил былое расположение к ней и не верит, что её интерес к сему предмету искренний. «Если вы напишите мне несколько слов в ответ, я буду счастлива», - заключила Панова. Человек безупречно корректный, Чаадаев тотчас сел за ответное письмо, если в век эсэмэсок так можно назвать 20 страниц плотного текста. На это ушло полтора года, и, поставив точку под письмом, он решил, что отправлять его, пожалуй, поздновато. Так родилось первое и самое знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева. Пётр Яковлевич был доволен: ему казалось, что он нашёл естественную, непринуждённую форму для изложения сложных философических вопросов.
Что же открылось читателям в выстраданных и многократно обдуманных мыслях, которые он попытался до них донести? По словам Мандельштама, они оказались «строгим перпендикуляром, восстановленным к традиционному русскому мышлению». Это был действительно совершенно новый взгляд на Россию, «перпендикулярный» официальной точке зрения, жёсткий, но честный диагноз. Почему мы не умеем жить разумно в реальной действительности, окружающей нас? Почему то, что у других народов обратилось в инстинкт и привычку, нам приходится «вбивать в голову ударом молота?» Сравнивая свою страну с Европой, Чаадаев, называвший себя «христианским философом»», особое внимание уделил роли религии в историческом развитии России. Он был убеждён, что её «исторгло, уединило христианство, воспринятое из заражённого источника, из растленной, падшей Византии, отказавшейся от единства церковного. Русская церковь поработилась государству, и это сделалось источником всех наших рабств». Готовность священнослужителей подчиняться светской власти была исторической чертой православия, и надо очень постараться, чтобы не заметить: процесс этот происходит и в наши дни.
Вот одно из самых сильных и горьких мест «Философических писем»: «Идеи порядка, долга, права, составляющие как бы атмосферу Запада, нам чужды, и всё в нашей частной и общественной жизни случайно, разрознено и нелепо. Наш ум лишён дисциплины западного ума, западный силлогизм нам неизвестен. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, к истине и лжи.
За всю нашу долгую жизнь мы не обогатили человечество ни одной мыслью, но лишь искали идеи, заимствованные у других. Так мы и живём в одном тесном настоящем, без прошлого и без будущего, - идём никуда не направляясь, и растём, не созревая».
«Письмо», напечатанное в 15-м номере журнала «Телескоп» под невинной рубрикой «Наука и искусство», было встречено, по словам Чаадаева «зловещим криком». Брань, обрушенную на него, можно было бы включить в антологию высших достижений этого жанра. «Никогда, нигде, ни в какой стране, никто толикой дерзости себе не позволял, - заявил Филипп Вигель, вице-президент Департамента иностранных вероисповеданий, немец по рождению, патриот по профессии. - Обожаемую мать обругали, ударили по щеке». Дмитрий Татищев, русский посол в Вене, оказался критиком не менее свирепым: «Чаадаев излил на своё отечество такую ужасную ненависть, которая могла быть внушаема ему только адскими силами». А поэт Николай Языков, сблизившийся на закате жизни со славянофилами, изругал Чаадаева в стихах: «Вполне чужда тебе Россия, / Твоя родимая страна: / Её предания святые / Ты ненавидишь всё сполна. / Ты их отрёкся малодушно, / Ты лобызаешь туфли пап». Тут он погорячился. Чаадаев, высоко ценивший социальные начала в католичестве, его тесные связи с культурой и наукой, тем не менее сохранил верность православному обряду.
Студенты Московского университета, напомнившие мне классовую зоркость современных «нашистов», явились к попечителю Московского учебного округа графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорблённую Россию. Сознательность молодёжи была оценена, но оружие ей выдано не было.
Чаадаевское письмо обрело и международный резонанс. Австрийский посол в Петербурге граф Фикельмон направил канцлеру Меттерниху донесение, в котором оповещал: «В Москве в литературном периодическом журнале под названием «Телескоп» напечатано письмо, написанное русской даме полковником в отставке Чаадаевым... Оно упало, как бомба, посреди русского тщеславия и тех начал религиозного и политического первенствования, к которым весьма склонны в столице».
Судьба Чаадаева, как положено, решалась в верхах. Император Николай I его сочинение, естественно, не дочитал, но начертал резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной - смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого». Эта была не литературная оценка, а медицинский диагноз, очень похожий на тот, которого самодержец удостоил и Лермонтова, пролистав «Героя нашего времени». И машина завертелась. Была создана следственная комиссия, и хотя следов заговора не обнаружили, меры оказались решительными: «Телескоп» закрыли, редактора Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а цензора Болдырева, между прочим, ректора Московского университета, отрешили от должности. Чаадаев же был официально объявлен сумасшедшим. Примечательно, что у Чацкого в комедии «Горе от ума» - в рукописи Грибоедов именовал его Чадским - оказалась та же судьба: молва посчитала его сумасшедшим, А пьеса, между прочим, была написана на пять лет раньше, чем прозвучал царский диагноз. Настоящее искусство обгоняет жизнь.
Решение государя-императора оказалось поистине иезуитским. По его предписанию Бенкендорф, шеф Третьего отделения, направил предписание московскому губернатору князю Голицыну: «Его Величество повелевает, дабы вы поручили лечение его (Чаадаева) искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать г-на Чаадаева, и чтобы сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха». Гуманно, не правда ли? Но подтекст бесхитростен: из дома не выходить! А через год после снятия надзора с Чаадаева последовало новое указание: «Не сметь ничего писать!»
Генерал Алексей Орлов, считавшийся любимцем императора, в беседе с Бенкендорфом попросил его замолвить слово за попавшего в беду Чаадаева, сделав упор на том, что тот верит в будущее России. Но шеф жандармов отмахнулся: «Прошедшее России было удивительно, её настоящее более чем великолепно. Что же касаемо её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». Этот пронизанный оптимизмом тезис показался мне смутно знакомым. И хоть не сразу, но вспомнил: это же официальная концепция, выжимка из прошумевшей не так давно дискуссии о том, каким должен быть учебник по истории России.
Чаадаев же своим хулителем дал ответ, полный достоинства и гражданского мужества: «Поверьте, я больше чем кто-либо из вас люблю своё отечество... Но я не умею любить с закрытыми глазами, с опущенной головой, с немыми устами».

Горе уму
Для Петра Яковлевича, который был на пять лет старше Пушкина и считался его наставником, было особенно важно узнать мнение друга о статье в «Телескопе», и он переслал ему её оттиск. В своё время поэт посвятил Чаадаеву три стихотворных послания - больше, чем кому-либо, включая Арину Родионовну. А в кишинёвском дневнике писал о нём: «Никогда я тебя не забуду. Твоя дружба заменила мне счастье, - одного тебя может любить холодная душа моя» (упомянутый выше Ротиков в этом месте мог бы напрячься).
Пушкин оказался в нелёгком положении. Он не мог обидеть друга, о котором написал: «В минуту гибели над бездной потаённой / Ты поддержал меня недремлющей рукой». А сейчас над пропастью повис Чаадаев. Письмо ему он всё-таки написал, но вывел на последней странице: «Ворон ворону глаза не выклюет», после чего спрятал три листка в ящик стола. Во многом Пушкин был согласен с другом, но не с оценкой русской истории. «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя... но клянусь честью, - написал он, - что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю. Кроме истории наших предков. Такой, какой нам Бог её дал». Что тут скажешь - высокий дух, высокие слова!

Валерий Джалагония

Эхо планеты, № 45

Чаадаев, Петр Яковлевич (1794-1856) - известный русский писатель.

Год рождения Петра Чаадаева точно не известен. Лонгинов говорит, что он родился 27 мая 1793, Жихарев считает годом его рождения 1796-й, Свербеев неопределенно относит его к "первым годам последнего десятилетия XVIII века". По матери Пётр приходился племянником князей Щербатовых и внуком известного русского историка. На руках этой родни он получил первоначальное, замечательное для того времени образование, законченное слушанием лекций в Московском университете

Зачислившись юнкером в Семеновский полк, он участвовал в войне 1812 и последующих военных действиях. Служа затем в лейб-гусарском полку, Чаадаев близко сошелся с учившимся тогда в Царскосельском лицее молодым Пушкиным. По словам Лонгинова, "Чаадаев способствовал развитию Пушкина, более чем всевозможные профессора своими лекциями". О характере бесед между друзьями можно судить по стихотворениям Пушкина "Петру Яковлевичу Чаадаеву". "К портрету Чаадаева" и другим.

Чаадаеву выпало на долю спасти Пушкина от грозившей ему ссылки в Сибирь или заключения в Соловецкий монастырь. Узнав об опасности, Чаадаев, бывший тогда адъютантом командира гвардейского корпуса кн. Васильчикова, добился не в урочный час свидания с Карамзиным и убедил его вступиться за Пушкина. Пушкин платил Чаадаеву теплой дружбой. В числе "самых необходимых предметов для жизни" он требует присылки ему в Михайловское портрета Чаадаева. Пушкин посылает ему первый экземпляр "Бориса Годунова" и горячо интересуется его мнением об этом произведении; ему же шлет из Михайловского целое послание, в котором выражает свое страстное пожелание поскорее в обществе Чаадаева "почитать, посудить, побранить, вольнолюбивые надежды оживить".

— Знаменитое письмо Чаадаева проникнуто глубоко скептическим по отношению к России настроением. "Для души, — пишет он, — есть диетическое содержание, точно так же, как и для тела; уменье подчинять ее этому содержанию необходимо. Знаю, что повторяю старую поговорку, но в нашем отечестве она имеет все достоинства новости. Это одна из самых жалких особенностей нашего общественного образования, что истины, давно известные в других странах и даже у народов, во многих отношениях менее нас образованных, у нас только что открываются. И это оттого, что мы никогда не шли вместе с другими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас. Эта дивная связь человеческих идей в течение веков, эта история человеческого разумения, доведшая его в других странах мира до настоящего положения, не имели для нас никакого влияния. То, что у других народов давно вошло в жизнь, для нас до сих пор только умствование, теории.... Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ни у кого сферы определенного существования, нет ни на что добрых обычаев, не только правил, нет даже семейного средоточия; нет ничего, что бы привязывало, что бы пробуждало наши сочувствия, расположения; нет ничего постоянного, непременного: все проходит, протекает, не оставляя следов ни во внешности, ни в вас самих. Дома мы как будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем и даже больше чем племена, блуждающие по нашим степям, потому что эти племена привязаннее к своим пустыням, чем мы к нашим городам"...

Указав, что у всех народов "бывает период сильной, страстной, бессознательной деятельности", что такие эпохи составляют "время юности народов", Чаадаев находит, что "мы не имеем ничего подобного", что "в самом начале у нас было дикое варварство, потом грубое суеверие, затем жестокое, унизительное владычество, следы которого в нашем образе жизни не изгладились совсем и доныне. Вот горестная история нашей юности... Нет в памяти чарующих воспоминаний, нет сильных наставительных примеров в народных преданиях. Пробегите взором все века нами прожитые, все пространство земли, нами занимаемое, вы не найдете ни одного воспоминания, которое бы вас остановило, ни одного памятника, который высказал бы вам протекшее живо, сильно, картинно... Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый из нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединялись с целым человечеством. Нам должно молотом вбивать в голову то, что у других сделалось привычкой, инстинктом... Мы растем, но не зреем, идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели... Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтобы со временем преподать какой-либо великий урок миру... Все народы Европы выработали определенные идеи. Это — идеи долга, закона, правды, порядка. И они составляют не только историю Европы, но ее атмосферу. Это более чем история, более чем психология: это физиология европейца. Чем вы замените все это?...

Силлогизм Запада нам неизвестен. В наших лучших головах есть что-то большее, чем неосновательность. Лучшие идеи, от недостатка связи и последовательности, как бесплодные призраки цепенеют в нашем мозгу... Даже в нашем взгляде я нахожу что-то чрезвычайно неопределенное, холодное, несколько сходное с физиономией народов, стоящих на низших ступенях общественной лестницы... По нашему местному положению между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы соединять в себе два великие начала разумения: воображение и рассудок, должны бы совмещать в нашем гражданственном образовании историю всего мира. Но не таково предназначение, павшее на нашу долю. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него, не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества, ничем не содействовали совершенствованию человеческого разумения и исказили все, что сообщило нам это совершенствование... Ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве, ни одной великой истины не возникло среди нас. Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь... Повторяю еще: мы жили, мы живем, как великий урок для отдаленных потомств, которые воспользуются им непременно, но в настоящем времени, что бы ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумения". Произнеся такой приговор над нашим прошлым, настоящим и отчасти будущим, Ч. осторожно приступает к своей главной мысли и вместе с тем к объяснению указанного им явления. Корень зла, по его мнению, в том, что мы восприняли "новое образование" не из того источника, из которого воспринял его Запад.

"Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами, Византии", заимствовали, притом, тогда, когда "мелкая суетность только что оторвала Византию от всемирного братства", и потому "приняли от нее идею, искаженную человеческою страстью". Отсюда и произошло все последующее.

"Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем". Ч. сам ставит вопрос: "Разве мы не христиане, разве образование возможно только по образцу европейскому?", — и отвечает так: "Без сомнения мы христиане, но разве абиссинцы не христиане же?

Разве японцы не образованы?.. Но неужели вы думаете, что эти жалкие отклонения от божественных и человеческих истин низведут небо на землю?". В Европе все проникнуто таинственной силой, которая царила самодержавно целый ряд столетий". Эта мысль наполняет весь конец "Философического письма". "Взгляните на картину полного развития нового общества и вы увидите, что христианство преобразует все человеческие выгоды в свои собственные, потребность вещественную везде заменяет потребностью нравственною, возбуждает в мире мыслительном эти великие прения, которых вы не встретите в истории других эпох, других обществ... Вы увидите, что все создано им и только им: и жизнь земная, и жизнь общественная, и семейство, и отечество, и наука, и поэзия, и ум, и воображение, и воспоминание, и надежды, и восторги, и горести". Но все это относится к христианству западному; другие ветви христианства бесплодны. Ч. не делает отсюда никаких практических умозаключений. Нам кажется, что письмо его вызвало бурю не своими, хотя несомненными, но вовсе неярко выраженными католическими тенденциями, — их развивал он гораздо глубже в последующих письмах, — а лишь суровою критикою прошлого и настоящего России.

Всех писем три, но есть основание думать, что в промежуток между первым (напечатанным в "Телескопе") и так называемым вторым существовали еще письма, по-видимому, безвозвратно пропавшие. Во "втором" письме (мы будем приводить далее цитаты в нашем переводе) Чаадаев выражает мысль, что прогресс человечества направляется рукою Провидения и движется при посредстве избранных народов и избранных людей; источник вечного света никогда не угасал среди человеческих обществ; человек шествовал до определенному ему пути только при свете истин, открываемых ему высшим разумом. "Вместо того, чтобы угодливо принимать бессмысленную систему механического совершенствования нашей натуры, так явно опровергаемого опытом всех веков, нельзя не видеть, что человек, предоставленный самому себе, шел всегда, наоборот, по пути бесконечного вырождения. Если и были от времени до времени эпохи прогресса у всех народов, минуты просветления в жизни человечества, возвышенные порывы разума, то ничто не доказывает непрерывности и постоянства такого движения. Истинное движение вперед и постоянная наличность прогресса замечается лишь в том обществе, которого мы состоим членами и которое не является продуктом рук человеческих. Мы без сомнения восприняли то, что было выработано древними до нас, воспользовались им и замкнули таким образом кольцо великой цепи времен, но из этого вовсе не следует, что люди достигли бы состояния, в котором они теперь находятся, без того исторического явления, которое безусловно не имеет антецедентов, находится вне всякой зависимости от человеческих идей, вне всякой необходимой связи вещей и отделяет мир древний от мира нового". Само собою разумеется, что Ч. говорит здесь о возникновении христианства. Без этого явления наше общество неизбежно погибло бы, как погибли все общества древности. Христианство застало мир "развращенным, окровавленным, изолгавшимся". В древних цивилизациях не было никакого прочного, внутри их лежащего, начала. "Глубокая мудрость Египта, очаровательная прелесть Ионии, строгие добродетели Рима, ослепительный блеск Александрии — во что вы превратились? Блестящие цивилизации, взлелеянные всеми силами земли, связанные со всеми славами, со всеми героями, со всем владычеством над вселенной, с величайшими государями, которых когда-либо производила земля, с мировым суверенитетом — каким образом могли вы быть снесены с лица земли? К чему была работа веков, чудные деяния интеллекта, если новые народы, пришедшие неизвестно откуда, не приобщенные ни малейшим образом к этим цивилизациям, должны были все это разрушить, опрокинуть великолепное здание и запахать самое место, на котором оно стояло?" Но не варвары разрушили древний мир. Это был уже "разложившийся труп и варвары развеяли только его прах по ветру". Этого с новым миром случиться не может, ибо европейское общество составляетединую семью христианских народов. Европейское общество "в течение целого ряда веков покоилось на основе федерации, которая была разорвана только реформацией; до этого печального события народы Европы смотрели на себя не иначе как на единый социальный организм, географически разделенный на разные государства, но составляющий в моральном смысле единое целое; между народами этими не было иного публичного права, кроме постановлений церкви; войны представлялись междоусобиями, единый интерес одушевлял всех, одна и та же тенденция приводила в движение весь европейский мир.

История средних веков была в буквальном смысле слова историей одного народа — народа христианского. Движение нравственного сознания составляло ее основание; события чисто политические стояли на втором плане; все это обнаруживалось с особенною ясностью в религиозных войнах, то есть в событиях, которых так ужасалась философия прошлого века. Вольтер очень удачно замечает, что войны из-за мнений происходили только у христиан; но не следовало ограничиваться лишь констатированием факта, необходимо было возвыситься до уразумения причины такого единственного в своем роде явления. Ясно, что царство мысли не могло иначе утвердиться в мире, как придавая самому принципу мысли полную реальность. И если теперь положение вещей изменилось, то это явилось результатом схизмы, которая, разрушив единство мысли, разрушила тем самым и единство общества. Но основание остается и теперь все то же, и Европа все еще христианская страна, что бы она ни делала, что бы ни говорила... Для того, чтобы настоящая цивилизация была разрушена, надо было бы, чтобы весь земной шар перевернулся вверх дном, чтобы повторился переворот подобный тому, который дал земле ее настоящую форму. Чтобы погасить дотла все источники нашего просвещения, понадобился бы, по крайней мере, второй всемирный потоп. Если бы, напр., было поглощено одно из полушарий, то и того, что осталось бы на другом, было бы достаточно для обновления человеческого духа. Мысль, долженствующая покорить вселенную, никогда не остановится, никогда не погибнет или, по крайней мере, не погибнет до тех пор, пока на это не будет веления Того, кто вложил эту мысль в человеческую душу. Мир приходил к единению, но этому великому делу помешала реформация, возвратив его к состоянию разрозненности (desunité) язычества". В конце второго письма Чаадаев прямо высказывает ту мысль, которая лишь косвенно пробивалась в письме первом. "Что папство было учреждением человеческим, что входящие в него элементы созданы человеческими руками — я охотно это признаю, но сущность панства исходит из самого духа христианства... Кто не изумится необыкновенным судьбам папства? Лишенное своего человеческого блеска, оно стало от того только сильнее, а проявляемый по отношению к нему индифферентизм лишь еще более упрочивает и обеспечивает его существование... Оно централизует мысль христианских народов, влечет их друг к другу, напоминает им о верховном начале их верований и, будучи запечатлено печатью небесного характера, парит над миром материальных интересов". В третьем письме Ч. развивает те же мысли, иллюстрируя их своими воззрениями на Моисея, Аристотеля, Марка Аврелия, Эпикура, Гомера и т. д. Возвращаясь к России и к своему взгляду на русских, которые "не принадлежат, в сущности, ни к какой из систем нравственного мира, но своею общественною поверхностью примыкают к Западу", Ч. рекомендует "сделать все что можно, чтобы приготовить пути для грядущих поколений". "Так как мы не можем оставить им то, чего у нас самих не было: верований, воспитанного временем разума, ярко очерченной личности, развитых течением длинной, одушевленной, деятельной, богатой результатами, интеллектуальной жизни, мнений, то оставим же им, по крайней мере, несколько идей, которые, хотя мы их и не сами нашли, будучи передаваемы от поколения к поколению, будут иметь больше традиционного элемента и, поэтому, больше могущества, больше плодотворности, чем наши собственные мысли. Таким образом мы заслужим благодарность потомства и не напрасно пройдем по земле". Короткое четвертое письмо Чаадаева посвящено архитектуре.

Наконец, известна еще первая и несколько строк из второй главы "Апологии сумасшедшего" Чаадаева Тут автор делает кое-какие уступки, соглашается признать некоторые из своих прежних мнений преувеличениями, но зло и едко смеется над обрушившимся на него за первое философическое письмо из "любви к отечеству" обществом. "Существуют различные роды любви к отечеству: самоед, напр., любящий свои родные снега, ослабляющие его зрение, дымную юрту, в которой он проводит скорчившись половину жизни, прогорклый жир своих оленей, окружающий его тошнотворной атмосферой — самоед этот, без сомнения, любит родину иначе, чем любит ее английский гражданин, гордящийся учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова... Любовь к отечеству — вещь очень хорошая, но есть нечто повыше ее: любовь к истине". Дальше Чаадаев излагает свои мнения на историю России. Коротко история эта выражается так: "Петр Великий нашел лишь лист бумаги и своею мощною рукою написал на нем: Европа и Запад".

И великий человек сделал великое дело. "Но вот, явилась новая школа (славянофилы). Запад более не признается, дело Петра Великого отрицается, считается желательным снова вернуться в пустыню. Забыв все, что сделал для нас Запад, будучи неблагодарны к великому человеку, который нас цивилизовал, к Европе, которая нас образовала, отрекаются и от Европы, и от великого человека. В своем горячем усердии новейший патриотизм объявляет нас любимейшими чадами Востока. С какой стати, — говорит этот патриотизм, — будем мы искать света у западных народов? Разве мы не имеем у себя дома всех зародышей социального строя бесконечно лучшего, чем социальный строй Европы? Предоставленные самим себе, нашему светлому разуму, плодотворному началу, сокрытому в недрах нашей могучей натуры и в особенности нашей святой веры, мы скоро оставили бы позади все эти народы, коснеющие в заблуждениях и лжи. И чему нам завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папе, его рыцарству, его инквизиции? Хорошие все это вещи, — нечего сказать! И разве, в самом деле, Запад является родиной науки и глубокой мудрости?

Всякий знает, что родина всего этого — Восток. Возвратимся же к этому Востоку, с которым мы соприкасаемся повсеместно, откуда мы восприяли некогда наши верования, наши законы, наши добродетели, словом, все, что сделало нас могущественнейшим народом на земле. Старый Восток отходит в вечность, и разве не мы его законные наследники? Среди нас должны жить навсегда его чудесные традиции, осуществляться все его великие и таинственные истины, хранение которых ему было завещано от начала веков... Вы понимаете теперь происхождение недавно разразившейся надо мною бури и видите, что среди нас происходит настоящая революция, страстная реакция против просвещения, против западных идей, против того просвещения и тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть, и плодом которых явилось даже само настоящее движение, сама реакция". Мысль, что в нашем прошлом не было ничего творческого, Чаадаев видимо хотел развить во второй главе "Апологии", но она содержит в себе лишь несколько строк. "Существует факт, верховно владычествующий над нашим историческим движением во все его века, проходящий через всю нашу историю, заключающий в себе в некотором смысле всю философию, проявляющийся во все эпохи нашей социальной жизни, определяющий ее характер, составляющий одновременно и существенный элемент нашего политического величия, и истинную причину нашего интеллектуального бессилия: этот факт — факт географический". Издатель сочинений Чаадаев, кн. Гагарин, говорит в примечании следующее: "Здесь оканчивается рукопись и нет никаких признаков, чтобы она когда-либо была продолжена". После инцидента с "Философическим письмом" Чаадаев прожил почти безвыездно в Москве 20 лет. Хотя он во все эти годы ничем особенным себя не проявил, но — свидетельствует Герцен — если в обществе находился Чаадаев, то "как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас же". Чаадаев скончался в Москве 14 апреля 1856 г.

Пётр Яковлевич Чаадаев

В 1836 г. в журнале «Телескоп» было опубликовано первое письмо из «Философических писем» П.Я. Чаадаева. Эта публикация закончилась большим скандалом.Публикация первого письма, по словам А. Герцена, произвела впечатление «выстрела, раздавшегося в тёмную ночь». Император Николай I, прочитав статью, высказал своё мнение: «… нахожу, что содержание оной – смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишённого». Результат публикации: журнал был закрыт, издатель Н. Надеждин сослан в Усть-Сысольск (современный Сыктывкар), а затем в Вологду. Чаадаев же официально был объявлен сумасшедшим.

Что мы знаем о Чаадаеве?

Конечно, прежде всего мы вспоминаем адресованное ему стихотворение А.С. Пушкина, которое все учат в школе:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Комментарием к этому стихотворению обычно являются слова о том, что Чаадаев – старший друг Пушкина, с которым он познакомился в лицейские годы (в 1816 г.). Пожалуй, это всё.

А между тем, Чаадаеву посвящены 3 стихотворения Пушкина, его черты воплотились в образе Онегина.

О личности Чаадаева Пушкин в стихотворении «К портрету Чаадаева» писал так:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарской.

Пушкин и Чаадаев

В 1820 г. началась южная ссылка Пушкина, и их постоянное общение прервалось. Но переписка и встречи продолжались всю жизнь. 19 октября 1836 г. Пушкин написал Чаадаеву знаменитое письмо, в котором спорил со взглядами на предназначение России, высказанными Чаадаевым в первом «Философическом письме ».

Из биографии П.Я. Чаадаева (1794-1856)

Портрет П.Я. Чаадаева

Пётр Яковлевич Чаадаев – русский философ и публицист, в своих сочинениях резко критиковал действительность русской жизни. В Российской империи его труды были запрещены к публикации.

Родился в старинной дворянской семье. По материнской линии является внуком историка М. М. Щербатова, автора 7-томного издания «Истории Российской от древнейших времен».

П.Я. Чаадаев рано осиротел, его с братом воспитывала тетка – княжна Анна Михайловна Щербатова, а опекуном стал князь Д. М. Щербатов, в его доме Чаадаев получил прекрасное образование.

Молодой Чаадаев слушал лекции в Московском университете, а среди его друзей были А. С. Грибоедов, будущие декабристы Н. И. Тургенев, И. Д. Якушкин.

Он участвовал в войне 1812 г. (в том числе в Бородинском сражении, ходил в штыковую атаку при Кульме, был награждён русским орденом св. Анны и прусским Кульмским крестом) и последующих военных действиях. Служа затем в лейб-гусарском полку, близко сошелся с учившимся тогда в Царскосельском лицее молодым Пушкиным.

В. Фаворский «Пушкин-лицеист»

Он сильно способствовал развитию Пушкина, а позже – спасению поэта от грозившей ему ссылки в Сибирь или заключения в Соловецкий монастырь. Чаадаев тогда был адъютантом командира гвардейского корпуса князя Васильчикова и добился свидания с Карамзиным, чтобы убедить его вступиться за Пушкина. Пушкин платил Чаадаеву теплой дружбой и очень ценил его мнение: именно ему Пушкин посылает первый экземпляр «Бориса Годунова» и с нетерпением ждёт отзыва на своё произведение.

В 1821 г. неожиданно для всех Чаадаев отказался от блестящей военной и придворной карьеры, вышел в отставку и вступил в тайное общество декабристов. Но и здесь он не нашёл удовлетворения своим духовным потребностям. Переживая духовный кризис, в 1823 г. отправился в поездку по Европе. В Германии Чаадаев познакомился с философом Ф. Шеллингом, усваивал идеи западных теологов, философов, ученых и писателей, знакомился с социальным и культурным укладом западных стран: Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Италии.

Вернувшись в 1826 г. Россию, несколько лет жил в Москве отшельником, осмысляя и переживая увиденное за годы странствий, а затем начал вести активную общественную жизнь, появляясь в светских салонах и высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Современники отмечали его просвещенный ум, художественное чувство и благородное сердце – всё это снискало ему непререкаемый авторитет.

Чаадаев выбрал своеобразный способ распространения своих идей – он излагал их в частных письмах. Затем идеи эти становились достоянием общественности, их обсуждали как публицистику. В 1836 г. он опубликовал в журнале «Телескоп» свое первое «Философическое письмо», адресованное Е. Пановой, которую он называет Сударыней.

Всего им было написано на французском языке 8 «Философических писем», последнее из них – в 1831 г. В «Письмах» Чаадаев изложил свои философские и исторические взгляды на судьбу России. Именно этот его взгляд не признавали правящие круги и часть современного ему общественного мнения, общественный резонанс был огромным. «После «Горя от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление», – считал А. Герцен.

Некоторые заявляли даже, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Чаадаевым Россию.

Особенностью исторической судьбы России он считал «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании… Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».

Появление первого «Философического письма» и стало причиной разделения мыслящих и пишущих людей» на западников и славянофилов. Споры между ними не прекращаются и сегодня. Чаадаев, конечно, был убеждённым западником.

Министр народного просвещения Уваров представил Николаю I доклад, после которого император официально и объявил Чаадаева сумасшедшим. Он был обречен на отшельничество в своем доме на Басманной улице, где его посещал врач, ежемесячно докладывавший о его состоянии царю.

В 1836-1837 гг. Чаадаев написал статью «Апология сумасшедшего», в которой он решил разъяснить особенности своего патриотизма, своих взглядов на высокое предназначение России: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной… У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».

Умер Чаадаев в Москве в 1856 г.

«Философические письма»

Философические письма" П. Чаадаева

Первое письмо

Чаадаева волновала судьба России, он искал пути, по которым можно направить страну к лучшему будущему. Для этого он определил три приоритетных направления:

«прежде всего серьезное классическое образование;

освобождение наших рабов, являющееся необходимым условием всякого дальнейшего прогресса;

пробуждение религиозного чувства, дабы религия вышла из некоторого рода летаргии, в котором она ныне находится».

Первое и самое знаменитое письмо Чаадаева проникнуто глубоко скептическим по отношению к России настроением: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и дате у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось».

«То, что у других народов давно вошло в жизнь, – пишет он далее, – для нас до сих пор только умствование, теория… Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ни у кого сферы определенного существования, нет ни на что добрых обычаев, не только правил, нет даже семейного средоточия; нет ничего, что бы привязывало, что бы пробуждало наши сочувствия, расположения; нет ничего постоянного, непременного: все проходит, протекает, не оставляя следов ни во внешности, ни в вас самих. Дома мы как будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем, и даже больше, чем племена, блуждающие по нашим степям, потому что эти племена привязаннее к своим пустыням, чем мы к нашим городам».

Историю страны Чаадаев излагает так: «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего подобного у нас не было. <…> Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».

«То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих».

«А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы — воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ни в чем вмешиваться в наши дела, не пожелало ни чему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

Но смысл России Чаадаев видит в том, что «мы жили и сейчас ещё живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам».

Второе письмо

Во втором письме Чаадаев выражает мысль, что прогресс человечества направляется рукой Провидения и движется при посредстве избранных народов и избранных людей; источник вечного света никогда на угасал среди человеческих обществ; человек шествовал по определенному ему пути только при свете истин, открываемых ему высшим разумом. Он подвергает критике православие за то, что оно, в отличие от западного христианства (католицизма), не способствовало освобождению низших слоев населения от рабской зависимости, а, напротив, закрепило крепостничество во времена Годунова и Шуйского. Также он критикует монашеский аскетизм за безразличие к жизненным благам: «В этом безразличии к жизненным благам, которые иные из нас вменяют себе в заслугу, есть поистине нечто циничное. Одна из главных причин, замедляющих у нас прогресс, состоит в отсутствии всякого отражения изящного в нашей домашней жизни».

Третье письмо

В третьем письме Чаадаев развивает те же мысли, иллюстрируя их своими воззрениями на Моисея, Аристотеля, Марка Аврелия, Эпикура, Гомера и т. д. Он размышляет над соотношением веры и разума. С одной стороны, вера без разума – это мечтательная прихоть воображения, но разум без веры также существовать не может, ибо «нет иного разума, кроме разума подчиненного. И подчинение это состоит в служении благу и прогрессу, который состоит в осуществлении «нравственного закона».

Четвёртое письмо

Образ Божий в человеке, по его мнению, заключен в свободе.

Пятое письмо

В этом письме Чаадаев противопоставляет сознание и материю, полагая, что они имеют не только индивидуальные, но и мировые формы. Так «мировое сознание» есть не что иное как мир идей, которые живут в памяти человечества.

Шестое письмо

В нём Чаадаев излагает свою «философию истории». Он считал, что история человечества должна включать имена таких деятелей как Моисей и Давид. Первый «указал людям истинного Бога», а второй явил «образ возвышенного героизма». Затем, по его мнению, идёт Эпикур. Аристотеля он называет «ангелом тьмы». Целью истории Чаадаев считает восхождение к Царству Божьему. Реформацию он называет «прискорбным событием», разъединившим единую христианскую Европу.

Седьмое письмо

В этом письме Чаадаев признаёт заслугу ислама и Мухаммеда в искоренении многобожия и консолидации Европы.

Восьмое письмо

Цель и смысл истории – «великий апокалиптический синтез», когда на земле установится «нравственный закон» в рамках единого планетарного общества.

Заключение

Размышления...

В «Апологии сумасшедшего» Чаадаев соглашается признать некоторые из своих прежних мнений преувеличенными, но едко смеётся над обществом, обрушившимся на него за первое философическое письмо из «любви к отечеству».

Итак, в лице Чаадаева мы видим патриота, который любит свою родину, но любовь к истине ставит выше. Он противопоставляет патриотизм «самоеда» (общее название коренных малочисленных народов России: ненцев, энцев, нганасан, селькупов и уже исчезнувших саянских самодийцев, говорящих (или говоривших) на языках самодийской группы, образующих вместе с языками финно-угорской группы уральскую языковую семью) к своей юрте и патриотизм «английского гражданина». Любовь к родине нередко питает национальную ненависть и «одевает землю в траур». Чаадаев признает истинным прогресс и европейскую цивилизацию, а также призывает избавиться от «пережитков прошлого».

Чаадаев высоко ценит деятельность Петра Великого по приобщению России к Европе и видит в этом высший смысл патриотизма. По мнению Чаадаева, Россия недооценивает того благотворного влияния, которое оказал на нее Запад. Всякое славянофильство и патриотизм являются для него чуть ли не бранными словами.

Дед Петра Чаадаева по материнской линии - князь М.М.Щербатов (+ 1790), известный историк, сподвижник Н.И. Новикова . Мать - княжна Наталья Михайловна Щербатова (+ 1797). Отец - Яков Петрович Чаадаев (+ 1794), советник Нижегородской уголовной палаты.

Преподавателями его были профессора Ф.Г. Баузе (один из первых собирателей древнерусской письменности), К.Ф. Маттеи (исследователь рукописей Священного Писания , житий святых), Т. Булле. Последний выделял Чаадаева как одного из самых одаренных учеников.

Характерным недостатком всей системы просвещения в России того времени было то, что лекции читались только на иностранных языках. Русский язык не изучали вовсе. Позднее Чаадаев говорил о себе: "...Мне легче излагать свои мысли по-французски, чем по-русски ".

С ранних лет Чаадаев поражал окружающих необыкновенным умом, начитанностью, тягой к самообразованию. Он был собирателем книг и обладал богатой библиотекой . Одной из "жемчужин" библиотеки Чаадаева был "Апостол", изданный в году Франциском Скориной - в России было только 2 экземпляра этой книги. Чаадаев не был библиотафом ("книгохоронителем") и охотно делился книгами с профессорами и другими студентами.

В университете у Чаадаева складывается дружба с А.С. Грибоедовым и И.Д. Якушкиным.

Современники отмечали утонченный аристократизм и щегольство в одежде Петра Чаадаева.Близко знавший его, впоследствии ставший биографом, М. Жихарев писал, что «искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения ». Чаадаев слыл самым блистательным из молодых людей в Москве , он пользовался также репутацией одного из лучших танцевальщиков. Явное благоговение перед его личностью впечатляло и самого Петра Чаадаева и развивало в нем черты жестокосердного себялюбия. Интеллектуальное развитие и светская образованность не заполнялись сердечным воспитанием. В дальнейшем, это окажется одним из источников своеобразия и подвижности его философских размышлений.

Военная служба

Ходил в штыковую атаку при Кульме.

Заграничное путешествие внесло существенные изменения в духовную жизнь Чаадаева и повлияло на становление его философии истории. Он продолжал пополнять свою библиотеку. Пристальное внимание Петра Яковлевича привлекали труды, в которых предпринимались попытки согласовать социально-научный прогресс с христианством . В году в Карлсбаде Чаадаев познакомился с Шеллингом .

Несмотря на то, что все время занимался лечением, здоровье его только ухудшилось. В июне года Чаадаев выехал на родину.

Возвращение на родину. "Философические письма"

Сумасшедшим «Письмо» признал и московский митрополит Филарет .

С года до самой своей кончины Чаадаев жил в Москве во флигеле на Новой Басманной улице, из-за чего получил прозвище "басманного философа".

Философские идеи

Чаадаев, несомненно, считал себя христианским мыслителем.

Следует подчеркнуть нетрадиционность его христианской философии: в ней не говориться ни о греховности человека, ни о спасении его души, ни о таинствах, ни о чем-либо подобном. Чаадаев сделал умозрительную "вытяжку" из Священного Писания и представлял христианство как универсальную силу, способствующую, с одной стороны, становлению исторического процесса и санкционирующую, с другой стороны, его благое завершение.

Такая сила, по мнению Чаадаева, наиболее выпукло проявилась в католичестве , где развилась и сформулировалась социальная идея христианства , определившая ту сферу, в которой живут европейцы, и в которой одной, под влиянием религии, человеческий род сможет исполнить свое конечное предназначение, т.е. установление земного рая . В католичестве им подчеркнуто двуединство религиозно-социального принципа, "вдвинутость" в историю.

Г.В. Плеханов писал: "Общественный интерес выступает на передний план даже в религиозных размышлениях Чаадаева ".

Толкование Чаадаевым христианства как исторически-прогрессирующего социального развития, и отождествление им дела Христа с окончательным установлением земного царства, послужили ему основой для резкой критики России и ее истории.

"Сначало дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, вот печальная история нашей юности <...> Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя ".

Фундаментальную причину такого положения России, Чаадаев видел в том, что обособившись от католического запада в период церковной схизмы "мы ошиблись на счет настоящего духа религии ", выбрав православие . Чаадаев считал необходимым России не просто слепо и поверхностно усвоить западные формы, но впитав в кровь и плоть социальную идею католицизма , от начала повторить все этапы европейской истории.

Таковы выводы "Первого Философического письма".

При всех симпатиях к католичеству Чаадаев всю жизнь оставался православным, регулярно исповедовался и причащался, перед смертью принял причастие у православного священника и был похоронен по православному обряду. Литературовед М.О. Гершензон пишет, что Чаадаев совершил странную непоследовательность, не приняв католичества и формально не перейдя, так сказать, «в католическую веру», с соблюдением установленного ритуала.

В других "Философических письмах" Чаадаев, размышляя о параллелизме материального и духовного миров, о путях и средствах познания природы и человека разворачивает философские и научные доказательства своей главной идеи : в человеческом духе нет никакой иной истины, кроме той, которую своей рукой вложил в него Бог, когда извлекал его из небытия. Следовательно неверно объяснять поступки человека исключительно через его собственную природу, как часто делают философы, "и все движение человеческого духа , - подчеркивает автор, - является следствием удивительного сочетания первоначальных понятий, брошенных самим Богом, с воздействием нашего разума... ".

Написанная Чаадаевым в ответ на обвинения в недостатке патриотизма «Апология сумасшедшего» (1837) осталась неопубликованной при жизни мыслителя. В ней, Чаадаев пересмотрел свою точку зрения на Россию, отметив, что "…мы призваны решить большую часть проблем социального порядка… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество , "...может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина ".

Чаадаев Петр Яковлевич (27.05 (7.06).1794, Москва, — 14(26).04.1856, там же) - русский мыслитель, философ и публицист, родился в дворянской семье(мать — дочь историка князя М. М. Щербатова).

Дедом Чаадаева по линии матери был известный историк и публицист князь М.М.Щербатов. После ранней смерти родителей Чаадаева воспитывали тетя и дядя. В 1808 поступил в Московский университет, где сблизился с писателем А.С.Грибоедовым, будущими декабристами И.Д.Якушкиным и Н.И.Тургеневым и др. видными деятелями своего времени. В 1811 оставил университет и вступил в гвардию. Участвовал в Отечественной войне 1812, в заграничном походе русской армии. В 1814 в Кракове был принят в масонскую ложу.

Без слепой веры в отвлеченное совершенство невозможно шагу ступить по пути к совершенству, осуществляемому на деле. Только поверив в недостижимое благо, мы можем приблизиться к благу достижимому.

Чаадаев Пётр Яковлевич

Вернувшись в Россию, Чаадаев продолжил военную службу в качестве корнета лейб-гвардии гусарского полка. Его биограф М.Жихарев писал: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трех исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства». В 1816 в Царском Селе Чаадаев познакомился с лицеистом А.С.Пушкиным и вскоре стал любимым другом и учителем молодого поэта, которого называл «грациозным гением» и «нашим Дантом». Чаадаеву посвящены три стихотворных послания Пушкина, его черты воплотились в образе Онегина. Личность Чаадаева Пушкин охарактеризовал знаменитыми стихами К портрету Чаадаева: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской; / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он - офицер гусарской». Постоянное общение Пушкина и Чаадаева было прервано в 1820 в связи с южной ссылкой Пушкина.

Однако переписка и встречи продолжались всю жизнь. 19 октября 1836 Пушкин написал Чаадаеву знаменитое письмо, в котором спорил со взглядами на предназначение России, высказанными Чаадаевым в Философическом письме.

В 1821 Чаадаев неожиданно для всех отказался от блестящей военной и придворной карьеры, вышел в отставку и вступил в тайное общество декабристов. Не найдя в этой деятельности удовлетворения своим духовным потребностям, в 1823 отправился в поездку по Европе. В Германии Чаадаев познакомился с философом Ф.Шеллингом, с представителями различных религиозных течений, в числе которых были приверженцы католического социализма. В это время он переживал духовный кризис, который пытался разрешить, усваивая идеи западных теологов, философов, ученых и писателей, а также знакомясь с социальным и культурным укладом Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Италии.

В 1826 Чаадаев вернулся в Россию и, поселившись в Москве, несколько лет жил отшельником, осмысляя увиденное и пережитое за годы странствий. Начал вести активную общественную жизнь, появляясь в светских салонах и высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Отмечаемые современниками просвещенный ум, художественное чувство и благородное сердце Чаадаева снискали ему непререкаемый авторитет. П.Вяземский называл его «преподавателем с подвижной кафедры».

Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. В 1836 он опубликовал в журнале «Телескоп» свое первое Философическое письмо, работу над которым (оригинал был написан по-французски в виде ответа Е.Пановой) начал еще в 1828. Это была единственная прижизненная публикация Чаадаева.

Всего им было написано восемь Философических писем (последнее в 1831). Чаадаев изложил в них свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».