). В соответствии с английской негласной традицией лицо, которое не является пэром и не является сувереном, формально считается простолюдином (но не в Шотландии, где дворянская правовая система кардинально отлична от английской и максимально близка к континентальной). В Англии члены семьи пэров также формально могут считаться простолюдинами , хотя с точки зрения закона они в действительности относятся к классу джентри (младшего дворянства, как и баронеты , рыцари , эсквайры и джентльмены); этим английская система существенно отличается от континентальной (и шотландской), где вся семья, а не индивидуумы сопричисляются к дворянству. Даже члены королевской семьи , не имеющие пэрского достоинства, не обладают особым правовым статусом, отличным от прочих членов общества.

Части пэрства

Составные части пэрства

Пэрство Англии

Пэрство Шотландии

Пэрство Ирландии

Пэрство Великобритании

Пэрство Соединённого королевства

Существует несколько частей пэрства с немного разными привилегиями: Пэрство Англии относится ко всем титулам, созданным королями и королевами Англии до Акта об объединении в 1707 году . Пэрство Шотландии - к созданным королями и королевами Шотландии до 1707 года . Пэрство Ирландии включает титулы королевства Ирландия до Акта об объединении в 1800 году и некоторые титулы, созданные позднее. Пэрство Великобритании (англ. Peerage of the Great Britain ) относится ко всем титулам, созданным для королевства Великобритания между 1707 и 1801 годами. Наконец, Пэрство Соединённого королевства (англ. Peerage of the United Kingdom ) относится к большинству титулов, созданных после 1801 года.

После объединения с Шотландией существовала договорённость, что не все шотландские пэры будут заседать в палате лордов Великобритании ; они будут выбирать 16 представительных пэров . После союза в 1801 году Ирландии также было позволено иметь 29 представительных пэров. Ирландские выборы прекращены в 1922 году , когда Ирландское Свободное государство стало отдельной страной. Шотландские выборы прекратились в 1963 году , когда всем шотландским пэрам даровали право заседать в палате лордов. Члены пэрств Англии, Великобритании и Соединённого королевства все посещали палату лордов, и выборы не были нужны.

История

Ранги

Часто обозначение территории добавляется к основному пэрскому титулу, особенно в случае баронов и виконтов: например, «баронесса Тэтчер, Кестивена графства Линкольншир» (Baroness Thatcher, of Kesteven in the County of Lincoln ) или «виконт Монтгомери Аламейнский, Хиндхеда в графстве Сюррей» (Viscount Montgomery of Alamein, of Hindhead in the County of Surrey ). В таких случаях обозначение после первой запятой не является частью основного титула и часто опускается, и остаётся, в приведённых случаях, «баронесса Тэтчер» и «виконт Монтгомери Аламейнский ». Территориальные обозначения в титулах не обновляются при реформах местного правительства , но вновь создаваемые принимают их во внимание. Поэтому существует титул баронессы Эйри, Абингдона в графстве Оксфордшир (baroness Airey, of Abingdon in the County of Oxford ), и барона Джонстона Рокпортского, Кэвершема в королевском графстве Беркшир (baron Johnston of Rockport, of Caversham in the Royal County of Berkshire ).

В Средневековье пэры могли управлять переданными им землями либо даже иметь их в собственности. В настоящее время единственным пэрством, связанные с которым земли всё ещё управляются обладателем титула, является герцог Корнуольский . Титул герцога Корнуольского автоматически (с момента появления на свет в семье царствующего монарха или вступления отца или матери на престол) присваивается старшему сыну монарха, являющемуся наследником престола, - принцу Уэльскому .

Обращение

Для именования низших четырёх рангов пэрства (от барона до маркиза) используется «лорд <титул>» или «леди <титул>». Для рангов от виконта до герцога также используется «<ранг> <титул>».

Бароны именуются «лорд <титул>», и очень редко «барон <титул>» - кроме женщин-пэресс, которые именуются «баронесса <титул>». Для герцогов и герцогинь допустимо только именование «герцог <титул>»/«герцогиня <титул>».

При личном обращении к пэрам мужского пола используется «мой лорд» (англ. My Lord , «мой господин») или «лорд <титул>», женского - «моя леди» (англ. My Lady , «моя госпожа») или «леди <титул>». Для герцогов и герцогинь используется «ваша милость» (англ. Your Grace ) или «герцог <титул>»/«герцогиня <титул>».

Супруга пэра именуется по таким же правилам, и то же самое относится к личному обращению к ней, однако супруг пэрессы не обладает никакими титулами (если только он не является пэром).

Бывшая жена пэра именуется по конструкции «<имя>, <ранг> <титул>» без определённого артикля "the перед рангом (см. Диана, принцесса Уэльская).

Подчинённые титулы

Ранги графа и барона и считаются основой титулованного дворянства - если простолюдину даруют сразу титул герцога или маркиза, ему также одновременно даруют отдельные титулы графа и виконта или барона, а графу также даруют титул виконта или барона (например, принц Уильям получил в день женитьбы титул герцога Кембриджского и также титулы графа Стратхэрн и барона Каррикфергюс); такие младшие титулы называются «подчинённые» (англ. subsidiary title ) и переходят по наследству вместе с основным.

Кроме того, титулы могут переходить к дальним родственникам, и в отдельных случаях передаваться по материнской линии; в результате у пэров нередко оказывается несколько подчинённых титулов одинаковых рангов (например герцог Норфолк также имеет три графских и шесть баронских титулов, а герцог Веллингтон имеет по два подчинённых титула в каждом из младших рангов маркиза, графа, виконта и барона), однако по традиции для именования пэра используется только его самый старший титул (более высокий по рангу или более древний), остальные титулы используются старшими детьми, внуками и правнуками в качестве титула учтивости .

Титулы учтивости

Старшие дети, внуки, правнуки и праправнуки герцогов, маркизов и графов, а также их жёны могут использовать подчинённые титулы в качестве почётного «титула учтивости » (англ. courtesy title ). Например, у герцога старший сын может использовать подчинённый титул маркиза, старший внук - титул графа, старший правнук - титул виконта, а старший праправнук - титул барона.

Младшие дети пэров двух старших рангов - герцогов и маркизов - используют титул в формате «лорд <имя> <фамилия>» и «леди <имя> <фамилия>».

Наследственные пэры

Наследственные пэры - те, достоинство которых наследуется. Могут создаваться Сувереном предписаниями о вызове в Палату лордов (англ. writ of summons ) или письмами-патентами (англ. letters patent ).

Пожизненные пэры

Также есть несколько прав, которые формально не относятся к привилегиям пэрства. Например, пэры и их семьи имеют места в порядке старшинства . Пэры имеют право носить особые короны и облачения, присутствуя при коронации Суверена. Пэрская корона может быть изображена на гербе титула . Пэры, являющиеся членами Палаты лордов, имеют почетные одежды для участия в ее заседаниях.

См. также

• Поместное дворянство (англ.) русск.
• Фактический (основной) титул (англ.) русск.

Салоны. Светское общение происходит, прежде всего, в салоне. Салон -- это человек, чаще всего женщина, и адрес. Масштаб салона меняется в зависимости от дня недели и времени дня. Женщина, которая сразу после полудня не впустит в свой дом никого, кроме ближайших друзей, с четырех до шести принимает светских знакомых десятками, а вечером, возможно, устроит танцы для сотен гостей. Таким образом, салон -- пространство растяжимое.

Виконт де Мелен, посещавший салон герцогини де Розан, свидетельствует, что в салоне этом сосуществовали два совершенно различных мира. Многочисленные вечерние гости были публикой «очень шумной и легкомысленной». Напротив, считает он, от четырех до шести герцогиня принимала людей «серьезных»: женщин среди них было мало, преобладали политики и литераторы, такие, например, как Вильмен, Сент-Бёв, Сальванди. Клара де Розан унаследовала от матери, герцогини де Дюрас, пристрастие к людям острого ума: «В это время дня г-жа де Розан выказывала не только любезное гостеприимство, но и умение одним словом обрисовать человека или книгу и дать каждому из гостей возможность блеснуть умом». Дамы, как правило, в эти послеполуденные собрания не допускались и потому - из ревности - называли г-жу де Розан «синим чулком».

Общению с близкими друзьями или светскими знакомыми отводилось время после полудня (называемое «утром») и вечер. Утренние часы в собственном смысле слова посвящались сну или делам домашним. Частное пространство превращалось в пространство общежительное только после завтрака. Завтрак этот - трапеза, которая происходила в середине дня и которую иные именовали «обедом», - в описываемую пору, в отличие от XVIII века, общественной жизни не принадлежал. В XVIII же веке в салоне г-жи дю Деффан обед, происходивший в полвторого, и ужин, начинавшийся в десять часов вечера, были весьма важными этапами светского общения: «Обед-- трапеза, быть может, чуть более интимная -- служит порой прелюдией для чтений или литературных споров, которым отведено время послеобеденное».

Обыкновение принимать гостей в определенный день недели с двух до семи привилось в дамском обществе только при Июльской монархии. Поначалу хозяйка салона называла этот избранный ею день «мои четыре часа». Сочинительница книги «Парижское общество» отмечает в 1842 году, что в четыре часа пополудни каждая дама возвращается домой, в свою гостиную, где принимает светских людей, государственных мужей, артистов.

Мужу на этих приемах места нет; ему более пристало посещать аналогичное собрание в доме какой-нибудь другой дамы. Быть может, это остаток аристократической традиции? Ведь выставлять на обозрение общества супружеские узы считалось делом сугубо буржуазным.

Утренние приемы делились на «малые» и «большие» точно так же, как и вечерние. Маркиза д"Эспар приглашает княгиню де Кадиньян с Даниэлем Артезом на «один из тех "малых" вечерних приемов, куда допускаются только близкие друзья и только если они получили устное приглашение, а для всех остальных дверь остается закрытой». Противоположность «малым» вечерам -- большие приемы, балы и проч.

Исходя из проведенного исследования, салонная общежительность не была исключительной принадлежностью высшего света; она служила образцом для всего среднего класса. Вообще в ту пору семья, достигшая уровня мелких буржуа, знала два способа ознаменовать это: нанять горничную и назначить свои день для приемов.

Жизнь салона на всех уровнях обществе строилась одинаково. Вечера в салонах мелкой и средней буржуазии представляли собой, если судить по описаниям, не что иное, как карикатурные подражания вечерам в высшем свете. Рассказчики, живописующие эти буржуазные вечера, часто подчеркивают их контраст с вечерами в шикарных салонах и особенно иронически рисуют портреты хозяек. Дам из мелкой буржуазии чаще всего обвиняют в вульгарности. Вот типичный пример подобного безжалостного сравнения: Кювилье-Флери, наставник герцога Омальского, рассказывает о том, как он провел вечер 23 января 1833 года. Сначала он отправляется к директору лицея Генриха IV, куда ежедневно сопровождает своего воспитанника. Хозяйка дома, г-жа Гайяр -- «женщина красивая, но видно, что перчатки свои она надевала не меньше полутора десятков раз». Затем Кювилье-Флери попадает в гостиную аристократки -- «белорукая, в изящном туалете, она всегда ухожена, одевается с изысканной простотой, причесана, надушена и обходительна донельзя».

Жены многих чиновников, служащих, директоров лицеев, профессоров устраивают у себя приемы.

Светские навыки, носившие у людей небогатых и незнатных карикатурный оттенок, исполняли роль одного из важнейших инструментов в процессе обучения культурным, утонченным манерам. Смеяться над буржуазками, разыгрывавшими великосветских дам, легко. Однако подражание большому свету, усвоение его манер - дело куда более полезное и почтенное, чем полагали многие насмешники.

Большую роль в салонной жизни играли беседы, которые велись на этих приемах. «Ход беседы, -- пишет графиня Дельфина де Жирарден в 1844 году, зависит от трех вещей, -- от общественного положения собеседников, от согласия их умов и от обстановки в гостиной». Она особо останавливается на значении обстановки: салон должен быть подобен английскому саду: пусть на первый взгляд кажется, что в нем царит беспорядок, но беспорядок этот «не только не случаен, но, напротив, создан рукою мастера».

Занимательная беседа никогда не завяжется «в гостиной, где мебель расставлена строго симметрично». Беседа в такой гостиной оживится не меньше чем часа через три, когда в ее стенах постепенно воцарится беспорядок. Если же это произойдет, по уходе гостей хозяйке дома ни в коем случае не следует приказывать слугам, чтобы они расставили стулья и кресла по местам; напротив, нужно запомнить расположение мебели, благоприятствующее беседе, и сохранить его на будущее.

Настоящий мастер беседы должен иметь возможность двигаться и жестикулировать. По этой причине Дельфина де Жирарден осуждает моду на «дюнкерочки» -- этажерки для безделушек, -- загромождающие салоны, но, с другой стороны, напоминает о том, как важно предоставить в распоряжение гостя какие-нибудь мелкие предметы, которые он сможет машинально взять в руки в ходе разговора и с которыми потом уже не расстанется: «Самый занятой политик проведет в вашем доме много часов подряд, разговаривая, смеясь, пускаясь в самые очаровательные рассуждения, если вы догадаетесь положить на стол неподалеку от него перочинный ножик или ножницы».

Это означает, что старинной традиции устраивать «кружки» пришел конец. Много лет подряд гостьи усаживались в кружок вокруг хозяйки дома. Это создавало немало проблем: как вновь прибывшей гостье найти себе место в этом кругу? как затем из него выйти? Г-жа де Жанлис в своем «Старинном придворном этикете», написанном по заказу Наполеона, отстаивает кружок в той форме, в какой он существовал при Старом порядке. Однако она замечает, что современные молодые женщины ведут себя нескромно: они желают во что бы то ни стало поздороваться с хозяйкой дома и тем нарушают гармонию кружка. При Людовике XV и Людовике XVI гости старались двигаться как можно меньше; хозяйка дома издали приветствовала вновь прибывших гостей кивком головы, и это их вполне удовлетворяло. В эпоху Реставрации дамы по-прежнему усаживались в кружок. 26 января 1825 г. Леди Гренвил писала: «Каждый день я бываю не меньше, чем на двух вечерах. Начинаются и кончаются они рано, и все похожи один на другой: около полусотни избранных ведут беседу, усевшись в кружок».

Между тем пристрастие к «кружку», особенно если у хозяйки дома был властный характер, чаще всего отнюдь не способствовало непринужденности и приятности времяпрепровождения. Отнен д"Оссонвиль вспоминает о том, как в 1829 году, двадцатилетним юношей, посещал салон г-жи де Монкальм: «Мановением руки она указывала тому, кто входил в гостиную, предназначенное ему кресло или стул в ряду других кресел и стульев, расположенных веером вокруг некоего трона или, скорее, королевского кресла в парламенте, которое безмятежно занимала она сама; если тот, кто придумал выражение "вести кружок", хотел сказать, что завсегдатаи того или иного салона повинуются его хозяйке, то выражение это всецело подходило к г-же де Монкальм: она "вела" свой "кружок" твердою рукой». В гостиной г-жи де Монкальм вы не только не могли выбрать себе место по своему желанию, вы также не имели право свободно болтать с соседями: завяжи вы с ними беседу, хозяйка дома тотчас призвала бы вас к порядку.

Одной из первых дам, почувствовавших необходимость избавиться от «остатков чинности, порождаемой старинной манерой усаживать гостей в кружок», стала в эпоху Реставрации г-жа де Кателлан: ей так хотелось, чтобы в ее салоне гости чувствовали себя непринужденно, что она сама никогда не занимала два дня подряд одного и того же места; она же первой начала расставлять мебель «как попало», и с ее легкой руки это вошло в моду. Жюльетта Рекамье уделяла большое внимание расположению стульев в своем салоне в Аббеи-о-Буа. Их расставляли по-разному в зависимости от того, чем предстояло заниматься гостям -- беседовать или слушать чтение какого-либо нового сочинения (или же декламацию театрального монолога). Для беседы стулья расставляли пятью или шестью кружками; это были места для дам; мужчины же, равно как и хозяйка дома, имели возможность прогуливаться по всей гостиной. Такой порядок давал г-же Рекамье возможность тотчас подвести новоприбывших к людям, близким им по интересам. Для чтения кресла и стулья, предназначенные для дам, составлялись в один большой круг (или несколько концентрических кругов); чтец помещался в центре, а мужчины стояли вдоль стен.

Делалось все это ради того, чтобы гости чувствовали себя непринужденно, ибо там, где нет непринужденности, вести беседу невозможно: «Каждый произнес фразу -- удачную фразу, которой он сам от себя не ожидал. Люди обменялись мыслями; один узнал анекдот, прежде ему не известный, другой выяснил некую любопытную подробность; остроумец пошутил, молодая женщина выказала прелестную наивность, а старый ученый -- непреклонность духа; и в конце концов оказалось, что, вовсе об этом не помышляя, все вели беседу».

Как выбиралась тема для разговора? Интерес завсегдатаев светских салонов к современности часто удовлетворялся с помощью хроники происшествий. Здесь на первом месте стояло самое знаменитое уголовное дело той эпохи -- процесс Мари Лафарж, проходивший в сентябре 1840 года в Тюлле. Вдову Лафарж обвиняли в том, что она отравила мышьяком своего мужа. Газеты публиковали полный отчет о заседаниях суда, вся Франция обсуждала дело Лафарж, и высший свет не составлял исключения.

Процесс Лафарж тем более взволновал светских людей что многие из них не так давно встречались с подсудимой в парижских салонах: она была довольно хорошего рода. Чтобы избежать столкновений между лафаржистами и антилафаржистами (первые утверждали, что Лафарж невинна, вторые -- что она виновна) хозяйки дома принимали особые меры предосторожности: если верить газете «Сьекль», приглашение в некое загородное поместье кончалось словами: «О процессе Лафарж -- ни слова!».

Светские люди особенно живо интересовались судебными разбирательствами, когда в роли обвиняемых выступали люди их круга. Так, в ноябре 1837 года всеобщее внимание было привлечено к делу, возбужденному доктором Корефом против лорда Линкольна и его тестя герцога Гамильтона. Доктор пять месяцев лечил и в конце концов вылечил супругу лорда Линкольна, обезножевшую и страдавшую каталепсией. За свой труд он потребовал четыреста тысяч франков; лорд Линкольн был готов заплатить ему всего двадцать пять тысяч.

В мае 1844 г. завсегдатаи салонов Сен-Жерменского предместья не могли прийти в себя от изумления. Умерла восьмидесятидевятилетняя старуха, которую все привыкли звать «графиней Жанной». И лишь после ее смерти обнаружилось, что эта старая дама, вхожая в самые знатные семейства, была не кто иная, как графиня де Ламот, некогда за причастность к истории с ожерельем королевы приговоренная к телесному наказанию и клеймению.

Бульвар, жокей-клуб и светские кружки. Журналист Ипполит де Вильмессан, прославившийся тем, что догадался надушить страницы журнала «Сильфида» духами от Герлена, пишет в своих «Записках»: «Около 1840 года английское словосочетание High Life еще не было известно. Чтобы выяснить, к какому классу принадлежит человек, не спрашивали, принадлежит ли он к высшему обществу, спрашивали только:

"Он человек светский?" Всё, что не было светским, не существовало. А всё, что существовало в Париже, каждый день, около пяти часов, имело обыкновение стекаться к Тортони; двумя часами позже те, кто не ужинали в своем клубе или дома, уже сидели за столиками Парижского кафе; наконец от полуночи до половины второго отрезок бульвара между Гельдерской улицей и улицей Ле Пелетье был полон людьми, которые порой вращались в разных кругах, но непременно обладали одинаковыми бусами, знали друг друга, говорили на одном языке и имели общую привычку встречать друг друга каждый вечер».

Это определение понятия «весь Париж» времен Июльской монархии совсем не похоже на то, которое давала ему г-жа де Гонто в эпоху Реставрации: «все особы, представленные ко двору». В 1840 году, давая определение хорошему обществу, никто уже и не вспоминает о дворе. Да и светское общество в это время уже не отождествляется с хорошим обществом: отныне оно включает в себя Бульвар, а самым заметным его центром, становится кафе Тортони.

Что такое Бульвар? Это слово, так же как слова «Сен- Жерменское предместье» или «предместье Шоссе д"Антен», имеет два смысла -- географический и символический. Бульвар был оживленной артерией, которая шла от площади Республики к церкви Мадлен и включала в себя несколько бульваров: Бон-Нувель Пуассоньер, Монмартр, Итальянский бульвар, бульвар Капуцинок. Все эти улицы существовали уже в XVII веке, но в моду они вошли лишь около 1750 года.

Однако чаще всего Бульваром называли только Итальянский бульвар, заслуживший репутацию самой элегантной улицы Парижа в эпоху Директории. Часть этого бульвара получила тогда имя «Маленький Кобленц», потому что стала местом встреч эмигрантов, вернувшихся во Францию. В эпоху Реставрации отрезок Итальянского бульвара от пересечения с улицей Тэбу (на этом перекрестке друг против друга находились кафе Тортони и Парижское кафе) до церкви Мадлен был назван Гентским бульваром по имени города, где Людовик XVIII провел Сто дней. Поэтому модников прозвали «гентцами». Прогуливались они только по правой стороне Бульвара, по направлению к церкви Мадлен.

Бульвар символизировал определенный стиль жизни, которую вели мужчины, принадлежавшие к светскому обществу. В первую очередь жизнь эта протекала в кафе и кружках. Если летом эти господа использовали сам бульвар как «салон на свежем воздухе», то зимой они встречались в более защищенных местах: у Тортони, в Парижском кафе, Английском кафе и кружках, таких, как Союз, Жокей-клуб, Сельскохозяйственный кружок.

Жизнь на бульварах протекает не только в кафе. Здесь ведется оживленная торговля. Около 1830 года появились «базары» (универсальные магазины): Промышленный базар на бульваре Пуассоньер, базар Буффле на Итальянском бульваре и Дворец Бон-Нувель, где, помимо всевозможных прилавков, имелись концертный зал, выставочный зал и диорама. Во времена Июльской монархии торговля предметами роскоши, которая поначалу велась вокруг Пале-Руаяля, постепенно перемещается на бульвары. Перед праздниками модники толпятся у Сюсса, в пассаже Панорамы, покупая подарки: безделушки, ювелирные изделия, фарфор, рисунки и картины. Упомянутый Рудольфом Аппоньи Жиру, чья лавка расположена на углу бульвара Капуцинок и одноименной улицы, тоже торгует подарками: игрушками, произведениями искусства, бронзовыми статуэтками, роскошными писчебумажными товарами, кожаной галантереей и т.п.

Кроме того, Бульвар предлагает парижанам всевозможные развлечения. В доме 27 по Итальянскому бульвару, на пересечении с улицей Мишодьер, находятся Китайские бани. Открытые незадолго до Революции, они с 1836 до 1853 года были роскошным местом отдыха. Вход в бани стоит очень дорого, от 20 до 30 франков, посещают их прежде всего богачи с Шоссе д"Антен. Там есть парильни, ароматические ванны, массаж, и конечно, все это дополняет экзотическая обстановка -- архитектура и убранство в китайском стиле: крыша в виде пагоды, гротескные восточные фигурки, иероглифы, колокольчики и фонарики.

Еще одно место развлечений -- игорный дом Фраскати на пересечении бульвара Монмартр с улицей Ришелье. В 1796 году этот красивый особняк, построенный Броньяром, был куплен Гарки, неаполитанским мороженщиком, который пожелал расписать его стены в помпейском стиле -- фресками с изображением людей и цветов. Гарки превратил особняк в своего рода казино с кафе, танцевальным залом и игорным залом. В этот игорный зал, в отличие от игорных притонов Пале-Руаяля, допускались только элегантные дамы и господа. Игра начиналась в 16 часов и продолжалась всю ночь. В два часа ночи игрокам подавали холодный ужин. Но у Фраскати можно было и просто поужинать или выпить стаканчик вина по выходе из театра. С 1827 года по 31 декабря 1836 года -- дата закрытия игорных домов в Париже -- там располагалось также игорное откупное ведомство. В 1838 году здание было разрушено.

Наконец, на бульварах к услугам парижан имелись разного рода зрелища. Наибольшее число театров находилось на бульваре Тампль.

Элегантные господа ездили по Парижу, по Елисейским полям, в Булонский лес, по Бульвару верхами. Верховой езде они учились в манежах: в манеже на улице Дюфо или в манеже на улице Шоссе-д"Антен, открытом после 1830 года графом д"Ором, бывшим главным берейтором Сомюрской кавалерийской школы, потому что манеж в Версале, единственное место, где можно было научиться французской манере верховой езды, после Июльской революции закрылся.

Первые скачки, организованные по правилам, на английский манер, состоялись во Франции в 1775 году по инициативе графа д"Артуа и несколько лет привлекали публику на равнину Саблон. Потом они перестали пользоваться успехом, и интерес к ним вновь пробудился только тогда, когда граф д"Артуа взошел на престол под именем Карла X: теперь скачки стали проводить на Марсовом поле. Но особенную популярность они приобрели после того, как в 1833 году было создано Общество соревнователей улучшения конских пород во Франции, а в 1834 году -- Жокей-клуб.

Интерес к конному спорту усилился еще в конце эпохи Реставрации. Определяющую роль здесь сыграло английское влияние: после того, как многие французские дворяне прожили некоторое время в Англии на правах эмигрантов, все английское вошло в моду.

В 1826 году жил в Париже англичанин по имени Томас Брайен, который, видя, что молодые французские модники совсем не разбираются в лошадях, решил извлечь из этого выгоду. Он организовал Общество любителей скачек и в 1827 году составил небольшой учебник, содержавший британские правила их проведения, что позволяло элегантным господам говорить о модном спорте со знанием дела. 11 ноября 1833 года было образовано Общество соревнователей улучшения конских пород во Франции при непосредственном участии Брайена.

Членами Жокей-клуба были светские люди, а не литераторы и не власть имущие. Поэтому политические споры были запрещены. Высшее общество принципиально ставило себя выше расхождений во взглядах: в Жокей-клубе можно было встретить легитимистов, таких, как маркиз де Рифодьер, который в 1832 году дрался на дуэли, защищая честь герцогини Беррийской, бонапартистов, как, например, князь Московский, сторонников герцога Орлеанского, таких, как будущий герцог де Морни.

Альтон-Ше, перечисляя преимущества кружков, прежде всего называет уверенность в том, что там можно встретить только людей из хорошего общества. Там можно играть, не опасаясь шулеров, меж тем как в другие места, например, в Парижское кафе, допускали всех без разбора. Следовательно, в Жокей-клубе было дозволено без угрызений совести разорять друзей!

Прочие достоинства были практического свойства: члены Жокей-клуба имели возможность за довольно скромную цену наслаждаться роскошью и комфортом (среди прочего, клуб располагал восемью туалетными комнатами и двумя ванными), да и кормили здесь лучше, чем в ресторане. На ужин, который для господ, которые отправлялись затем в театр или в свет, начинали подавать с шести часов, надо было записаться с утра; каждый вечер в Жокей-клубе собирались пятьдесят-шестьдесят его членов. Жизнь здесь шла в том же ритме, что и в свете. До полудня салоны пустовали; люди, стригшие купоны, приходили к трем часам. В 5 часов, когда любители прогулок возвращались из Булонского леса, в клубе собиралась целая толпа.

Общество поощрения и Жокей-клуб определенно способствовали развитию конного спорта. Первый стипль-чез состоялся в 1829 году, первые скачки с препятствиями -- в марте 1830 года. В 1830 году была расширена эспланада Марсова поля, но на скачках в те времена лошади бежали не одновременно, а по очереди. С 1833 года Общество соревнователей мечтало превратить в ипподром лужайку в Шантийи. Поскольку замок принадлежал герцогу Омальскому, спросили позволения у Луи-Филиппа, и тот отнесся к этому плану благосклонно. Итак, в 1834 году в Шантийи был открыт ипподром. Скачки в мае 1835 года имели большой успех.

В эпоху Реставрации существовало много кружков, объединявших светских господ. Но судьба двух первых -- Кружка на улице Граммона (1819 год) и Французского кружка (1824 год) -- складывалась нелегко, потому что было трудно получить официальное разрешение, и кружок на улице Граммона существовал лишь благодаря попустительству властей; в 1826 году оба кружка были запрещены. Наконец в 1828 году правительство Мартиньяка пришло им на помощь и выдало разрешения. В это время и был создан самый известный кружок -- «Союз». Его основателем стал поклонник английских нравов герцог де Гиш, руководивший также и двумя предыдущими кружками.

«Союз» стал вторым кружком на улице Граммона. С 1828 по 1857 год он занимал особняк Леви на углу улицы Граммона (дом 30) и Итальянского бульвара (дом 15), а затем переехал на бульвар Мадлен. Принимали в этот кружок с большим разбором. Вступительный взнос составлял 250 франков, ежегодный взнос -- столько же. Членский взнос в кружке на улице Граммона равнялся только 150 франков в год. Каждому кандидату требовались рекомендации двух членов клуба (для кружка на улице Граммона достаточно было одной). Прием проходил путем «общего голосования», в котором должны были принимать участие не меньше двенадцати членов. Один черный шар из двенадцати означал отказ (на улице Граммона -- три шара). В клубе числилось триста постоянных членов (в кружке на улице Граммона -- пятьсот), но иностранцы, временно проживавшие в Париже, могли стать членами на полгода, заплатив взнос 200 франков.

«Союз» был более шикарным заведением, чем Жокей-клуб, и объединял аристократов и членов дипломатического корпуса. После 1830 года он стал оплотом легитимизма: в него вступали в то время отставные офицеры королевской гвардии, сановники прежнего двора и те дворяне, которые были против новых порядков. Деловые люди из квартала Шоссе-д"Антен в кружок не допускались. Если барон Джеймс Ротшильд и был принят, то не как банкир, а как дипломат. «Союз» можно, пожалуй, назвать самым элитарным из парижских кружков.

Сельскохозяйственный кружок, называемый в обиходе «Картошкой», был основан в 1833 году агрономом г-ном де"Ла Шовиньером. Поначалу он назывался Сельскохозяйственной ассоциацией, потом Сельским Атенеем и наконец Сельским кружком, пока в 1835 году не получил окончательное название -- Сельскохозяйственный кружок. Размещался он в Нельском особняке на углу набережной Вольтера и улицы Бон. Этот кружок объединял людей, интересовавшихся экономикой и социальными идеями. Среди его членов мы встречаем представителей знаменитых аристократических родов, людей, прославившихся на поприще экономики и сельского хозяйства, а также людей не знатных, но «завоевавших себе место своей честностью и умом».

Сельскохозяйственный кружок сделался настоящим клубом только в 1836 году; отныне там собираются, чтобы играть, читать газеты и беседовать. В то же время кружок сделался легитимистским, методично отвергая тех, кто был так или иначе связан с новым режимом. В Сельскохозяйственный кружок входили многие политические деятели эпохи Реставрации, от барона де Дамаса до г-на де Лабуйери, включая г-на де Шастеллюкса и графа Беньо.

Сельскохозяйственный кружок отличался от других клубов лекциями, которые, начиная с 1833 года, устраивали в его стенах сначала г-н де Ла Шовиньер, а затем г-н Меннеше. На лекциях речь шла о «важных научных, экономических и художественных проблемах»: производстве сахара, железных дорогах, магнетизме, разведении лошадей, тюрьмах, Рашели и трагедии и т.д.

При Июльской монархии эволюция от высшего общества к полусвету и Бульвару ярче всего проявлялась в Жокей-клубе. Жокей-клуб имел репутацию заведения новомодного, идущего в ногу со временем. Быть может, потому, что он не был легитимистским. Вернее, быть может, он потому и не был легитимистским, что был более современным, сосредоточенным на лошадях, то есть на моде. Ни родовитость или дипломатический пост, как в «Союзе», ни интерес к сельскому хозяйству, как в Сельскохозяйственном кружке, не давали права на вступление в Жокей-клуб, -- для этого требовались «громкое имя, блестящая жизнь, любовь к конному спорту и мотовство», характерные для денди. С Жокей-клубом свет обосновывается на Бульваре. Клуб, проповедовавший стиль жизни, где главную роль играли лошади и развлечения, служил связующим звеном между высшим светом и миром театра.

Этот новый стиль общежительности еще ярче проявится в менее престижных кружках, члены которых предавались радостям Бульвара, даже не прикрываясь интересом к конному спорту или еще к чему-либо. Упомянем Малый кружок, который собирался в Парижском кафе, -- в него входил, в частности, капитан Гроноу, богатый и родовитый англичанин, который после службы под командованием Веллингтона обосновался в Париже. Членами Малого кружка были не только лица, входившие также в «Союз» и «Жокей-клуб», но и люди из самых разных кругов общества и самых разных партий: «Корни не всегда были общими, но одинаковыми были привычки, вкусы, а главное, Малый кружок мог предложить своим членам вещь далеко не самую тривиальную и не самую скучную -- атмосферу, окрашенную либерализмом».

Театр, цирк и опера. Большую роль в светской жизни аристократии играли театры.

«Считалось хорошим тоном появляться по понедельникам во Французском театре, а по пятницам в Опере, но чтобы развлечься все шли в театры на Бульваре». Хотя светские люди отдавали предпочтение музыке, они не пренебрегали и театром. В частности, они непременно покупали абонемент во Французский театр.

Во Французский театр ходили на признанных знаменитостей: Тальма, мадемуазель Марс, мадемуазель Жорж и восходящую звезду Рашель. Тальма, родившийся в 1763 году, умер в 1826 году в ореоле славы, которой он был обязан покровительству Наполеона.

Члены высшего общества интересовались романтической драмой и между 1830 и 1835 годами охотно смотрели романтические драмы во Французском театре и в театре «Порт-Сен-Мартен», который в ту пору возглавлял Арель -- друг мадемуазель Жорж, прежде руководивший «Одеоном». Были поставлены «Генрих III и его двор», «Кристина», «Антони», «Нельская башня» Александра Дюма, «Эрнани», премьера которого 25 февраля 1830 года наделала столько шума, «Марьон Делорм» и «Анджело, тиран Падуанский» Гюго, «Чаттертон» Виньи. В театре «Порт-Сен-Мартен» с успехом выступали Мари Дорваль, Бокаж и Фредерик Леметр. Фредерик Леметр в 1833 году стал играть в «Фоли-Драматик» Робера Макера -- роль, в которой он прославился десятью годами раньше, когда играл в театре «Фюнамбюль» в пьесе «Постоялый двор в Адре».

Часто зрители не досиживали до конца театрального вечера -- такими насыщенными были программы. Во Французском театре зачастую давали в один вечер пятиактную трагедию и комедию, тоже пятиактную. Единственное название значилось в афише лишь в тех случаях, когда пьеса либо принадлежала перу знаменитого и модного автора, либо обещала большие сборы.

Светские люди посещали и бульварные театры, среди которых особым успехом пользовался «Жимназ-Драматик», открытый в 1820 году. В 1824 году его удостоила своего покровительства герцогиня Беррийская: по этому случаю он был переименован в Театр Его Высочества. До 1830 года герцогиня регулярно посещала свой театр и тем самым вводила его в моду. Постоянным автором «Жимназ» был Скриб, а ведущей актрисой -- Виржини Дежазе, которая сыграла в нем семьдесят три роли. Тоненькая, быстрая, она играла расторопных субреток и травести. С 1831 по 1842 год там блистал Буффе.

В бульварные театры публика ходила на комические пьесы на Этьенна Арналя, выступавшего в грубых фарсах в «Водевиле», -- и на пародии. Успех пьесы измерялся количеством написанных на нее пародий. В этом жанре специализировался театр «Варьете» с актерами Потье, Берне и Одри.

Наконец, было еще одно место, куда охотно ходили не только люди из народа, но и люди светские, -- Олимпийский цирк. Быть может, модников привлекали технические новшества, которыми изобиловало каждое представление? Или прекрасные лошади? Ояимпийский цирк принадлежал семье Франкони. Антонио Франкони был родом из Венеции, в 1786 году он объединился с Астлеем -- англичанином, который за пятнадцать лет до того открыл в Париже конный аттракцион. В 1803 году объединение распалось, и единоличным хозяином труппы стал Франкони. В 1805 году Антонио уступил свое место сыновьям -- дрессировщику лошадей Лорану и миму Анри по прозвищу Котик. Оба они были женаты на наездницах. В эпоху Империи они представляли наполеоновскую эпопею: «Французы в Египте», «Мост в Лоди»... Во времена Реставрации номера назывались «Неистовый Роланд», «Нападение на дилижанс», а после испанской войны цирк представлял «Взятие Трокадеро». На этом представлении по приказу Людовика XVIII должна была побывать вся армия. Герцог Орлеанский охотно водил в Олимпийский цирк своих детей, тем более, что Лоран Франкони давал его сыновьям Уроки верховой езды. В 1826 году цирк на улице Предместья Тампль сгорел. Франкони заново отстроили его на бульваре Тампль, за два месяца собрав по подписке 150 000 франков.

Новый зал был огромен, в батальных сценах в нем могли выступать пять-шесть сотен человек, как пеших, так и конных. Он сообщался со скаковым кругом, предназначенным для конных аттракционов. В 1827 году управление перешло в руки сына Котика -- Адольфа. Он продолжал показывать военные эпизоды. После 1830 года он создал «Поляков» (1831 год), «Осаду Константины» (1837 год) и воспользовался приливом любви к Наполеону, который вызвало возвращение праха Императора, чтобы воссоздать великие мгновения императорской эпопеи. Представления заканчивались апофеозом в виде живых картин: изображалось прощание в Фонтенбло или смерть Наполеона.

Светские люди ходили послушать музыку в Оперу и в Итальянский театр, который также называли Оперой-буфф. В Опере пели на французском языке; спектакли шли по понедельникам средам, пятницам и воскресеньям, причем самым модным днем была пятница. В Итальянском театре по соглашению, заключенному еще в 1817 году, пели только по-итальянски и только по вторникам, четвергам и субботам. Сезон в Опере-буфф продолжался с 1 октября по 31 марта, сезон в Опере был несколько длиннее. Особенно популярной становилась Опера в апреле и в мае, когда в Париже уже почти не давали частных балов, а Итальянский театр был закрыт.

До 1820 года Опера располагалась на улице Ришелье, затем, после убийства герцога Беррийского, -- на улице Ле Пелетье. Людовик XVIII приказал разрушить здание, на пороге которого произошло преступление, и построить поблизости новое. Что до Итальянского театра, он переезжал много раз: с 1815 до 1818 года представления давались в зале Фавара, построенном в 1783 году, с 1819 до 1825 года -- в зале Лувуа, после чего итальянцы вернулись в зал Фавара, который в 1838 году сгорел. Тогда Опера-буфф заняла зал Вантадур, потом перебралась в «Одеон», а потом снова возвратилась в зал Вантадур, располагавшийся на месте нынешнего театра «Ренессанс». Зал Фавара, заново отстроенный после пожара, в 1840 году был отдан Комической опере.

Опера на улице Ле Пелетье вмещала 1054 зрителей. Место в ложе стоило 9 франков, как и во Французском театре, самым же дорогим парижским театром была Итальянская опера. -- там место стоило 10 франков. Впрочем, в эпоху Реставрации высшее общество считало, что не должно платить за свои места. Управляющий изящными искусствами Состен де Ларошфуко жаловался королю Карлу X на злоупотребления королевской свиты, разорявшие казну: «Весь двор хочет ходить в Оперу бесплатно». Он пытался бороться с привилегиями: «Мне удалось даже добиться от герцога Орлеанского, чтобы он абонировал ложу на год, это приличествует ему и выгодно нам».

Июльская монархия ограничила вход по контрамаркам. Да и король не имел права посещать театр бесплатно: он абонировал три лучшие ложи на аван-сцене и платил за это 18 300 франков я год. Высочайший пример был подан. Светские люди, как правило, вслед за Луи-Филиппом нанимали ложу на год.

Итальянский театр был более изысканным местом, чем Опера. Не за счет элегантности нарядов: дамы являлись и туда и сюда в бальных платьях и в брильянтах. Но в Итальянском театре зрители чувствовали себя в своем кругу, то есть среди истинных любителей музыки из высшего общества; в отличие от Оперы, здесь царили тишина и порядок. Опаздывать к началу спектакля, приходить ко второму действию, усаживаться в кресло с шумом, смеяться и громко разговаривать -- все эти вольности, принятые в Опере, не были в ходу в Итальянском театре. Кроме того, здесь считалось неприличным аплодировать в ложах, хлопать в ладоши мог только партер: так что атмосфера оставалась для певцов холодноватой.

Конечно, Опера-буфф была публичным местом, но пресса часто описывала ее как частный салон. Теофиль Готье прямо пишет: «Прежде, чем говорить о птицах, скажем несколько слов о донельзя богатой раззолоченной клетке, ибо Опера-буфф в равной степени театр и салон». И принимается расписывать комфорт зала Вантадур в 1841 году: перила в ложах выпуклые, мягкие, кресла упругие, ковры толстые, в фойе и коридорах много диванов. Между прочим, часть театрального убранства и вправду находилась в частном владении: это примыкающие к ложам салоны, нанятые по обоюдному согласию хозяев театра и богатых зрителей, обставленные и украшенные по вкусу нанимателей. Число лож первого и второго яруса было увеличено за счет галерки и партера.

Некоторые из этих салонов были еще роскошнее зала. В салоне г-жи Агуадо, чей муж-банкир вкладывал деньги в содержание театра, глазам представали «красивые потолок и стены, обитые бело-желтой полупарчой, темно-красные шелковые занавеси и ковер того же цвета, стулья и кресла красного дерева, бархатный диван, палисандровый стол, зеркало и дорогие безделушки».

В конце эпохи Реставрации произошло своего рода расслоение публики: аристократы предпочитали Итальянский театр, буржуа охотнее посещали Оперу. Тем более, что доктор Верой, который руководил Оперой с 1831 по 1835 год, поставил своей целью открыть ее двери для буржуазии: он хотел сделать абонирование мест одним из критериев принадлежности к элегантному обществу. За короткое время количество проданных абонементов утроилось, и чтобы получить абонемент, приходилось записываться в лист ожидания. В заключение скажу, что Комическая опера, которая ставила исключительно произведения Французских авторов (в 1836 году оглушительный успех имел «Почтальон из Лонжюмо» Адана), не слишком привлекала высшее общество, ее охотнее посещала средняя буржуазия, считавшая любовь к иностранной музыке снобизмом.

Большую роль в салонной жизни 30-х годов XIX века в Париже начинают играть частные концерты. Не следует думать, будто в салонах звучала посредственная музыка. Светские люди были истинными ценителями: «Уши эпохи стали весьма придирчивы», -- отмечает «Сьекль» 19 января 1843 года, говоря о «жажде мелодий, которая овладела салонами».

Обычно в салонах интересовались лишь признанными знаменитостями. Присутствие в салоне признанных знаменитостей играет роль приманки, поэтому хозяйки дома охотно перевоплощаются в директоров театров. В приглашениях они указывают: «Вы услышите г-на...», - точь-в-точь как на афишах спектаклей. Реже происходило обратное движение - салоны признавали таланты, которые затем получили признание на профессиональной сцене.

Выступление в салоне предоставляло знаменитостям несомненные преимущества: с одной стороны, они получали щедрое вознаграждение, а с другой, попадали в высшее общество и, возможно, испытывали иллюзию принадлежности к нему.

Но расположение высшего общества к артисту вовсе не означает, что артист этот стал его членом. Тенор Дюпре убедился в этом на собственном опыте. В 1837 году он имел огромный успех в Опере, где исполнял партию Арнольда в опере Россини «Вильгельм Телль». Дюпре решил воспользоваться обрушившейся на него славой, чтобы создать себе положение в обществе. Он открыл свой салон в 1841 году, в четверг на третьей неделе великого поста. Он ждал к себе аристократов, банкиров и артистов, но «Сен-Жерменское предместье осталось безучастным». Светские люди могли аплодировать артисту на сцене и приглашать его выступать в своих салонах, но это вовсе не означало, что они примут приглашение этой знаменитости. Ведь богач, который платит за то, чтобы знаменитый артист выступал в его доме, проявляет свою любовь к искусству, но при этом в некотором роде продолжает -- даже если ситуация уже не та, что при Старом порядке, -- традицию знати ставить актеров и музыкантов в один ряд со слугами и поставщиками.

Будучи сами приняты повсюду, знаменитые актеры и театральные антрепренеры не могли принимать у себя высшее общество, во всяком случае, дам.

Таким образом, сравнивая положение знаменитостей в эпоху Реставрации и при Июльской монархии, можно отметить, что произошли значительные перемены. Желание «света» отделить «зерна от плевел» достигло апогея.

1 июля 2016, 12:13

Давно хотела сделать этот пост. Не то чтобы я фанат Королевы Англии, или Англии, или Кейт Миддлтон (принц Гарри - исключение, разумеется), просто не единожды слышала, что в Англии сильна классовость, аристократы супер закрыты, то-сё, вот и интересно - как это возможно в нашем легком, быстром 21 веке? И тут попалась мне книжка Джулиана Феллоуза "Снобы".

В числе его работ - "Аббатство Даунтон", например. Роман "Снобы" написан от лица актера-аристократа, так что можно предположить, что как минимум автор с героем себя ассоциирует. Была на самом деле описанная в книге история или нет - неважно,на мой взгляд, главное, что тема классовости и закрытости английских верхов раскрыта там неплохо.

Вкратце содержание: есть семья графов Броттонов (мама - железная леди с кровью синее некуда, тюфяк - папа, примерно такой же тюфяк, но благородный и добрый сын, трезвомыслящая дочь, которая замужем за каким-то наглым брокером, за которого вышла в пику маман). Есть семья Лэвери - представители верхушки миддл-класса: мама, мечтающая выдать дочь замуж за аристократа и немного повернутая на том, чтоб попасть в высшее обчество и гонять чаи с благородными дамами, папа-пофигист, и дочь - вся в папу. Автор знает и тех, и других. Главная сюжетная линия - как тюфяк-сын влюбился в пофигистку-дочь и что из этого вышло. Вышло интересно, почитайте на досуге, а я просто скопирую несколько фрагментов книги (пятница, отчеты начались, самое время для поста про английскую аристократию:))

Итак, про семью Лэвери (тут многабукв)

"Лэвери не были богаты, но и не бедствовали, а так как у них был только один ребенок, им никогда не приходилось особо экономить. Эдит отправили в модный детский сад, а затем в Бененден («Нет, принцесса здесь совершенно ни при чем. Просто мы перебрали варианты и решили, что это – самое вдохновляющее место»). Миссис Лэвери хотелось бы, чтобы ее дочь продолжила обучение в университете, но когда результаты экзаменов Эдит оказались недостаточно хороши, чтобы обеспечить ей поступление в одно из тех заведений, куда им бы хотелось ее отправить, миссис Лэвери не была разочарована. У нее был еще один честолюбивый замысел – вывести дочь в свет.

Самой Стелле Лэвери не довелось дебютировать. И этого она стыдилась до глубины души. Она старалась скрыть это, не раз вспоминая со смехом, как весело ей жилось в юности, и, если от нее настойчиво требовали подробностей, могла со вздохом сказать, что дела ее отца сильно пошатнулись в тридцатые (таким образом связывая себя с обвалом на Уолл-стрит, образами Скотта Фицджеральда и Великого Гэтсби). Или же, перевирая даты, она винила во всем войну. Но действительность, как миссис Лэвери приходилось признаваться самой себе в глубине души, состояла в том, что в социально менее гибком мире пятидесятых, границы между теми, кто входил в Общество, и остальными были значительно более четкими. Семья Стеллы Лэвери к Обществу не принадлежала……

….Благодаря тому что к девяностым годам двадцатого века представление ко двору (что могло бы оказаться проблематичным) уже отошло в прошлое, миссис Лэвери оставалось только убедить мужа и дочь, что и время, и деньги будут потрачены не зря.

Долго уговаривать их не пришлось. У Эдит не было четких жизненных планов, и идея отложить момент принятия решения на год – год, наполненный приемами и вечеринками, – показалась ей замечательной. А мистеру Лэвери нравилось представлять жену и дочь среди лондонского бомонда, и он был согласен за это заплатить. Тщательно взлелеянных связей миссис Лэвери хватило, чтобы Эдит попала в список приглашенных на чаепития к Питеру Тауненду, а внешность девушки позволила ей стать одной из моделей на модном показе в Беркли. Дальше ветер был уже попутный. Миссис Лэвери обедала вместе с другими матерями дебютанток выбирала дочери платья для загородных балов и в целом прекрасно провела время. Эдит тоже неплохо повеселилась.

Вот только миссис Лэвери огорчало, что когда Сезон подошел к концу, когда окончился последний зимний благотворительный бал и вырезки из «Татлера» были вклеены в альбом вместе с приглашениями, ничего как будто не изменилось. За этот год Эдит принимали у себя дочери нескольких пэров – включая одного герцога, отчего у Стеллы в особенности перехватывало дыхание, – и все эти девушки посетили коктейль, который устраивала сама Эдит в Клэридже (один из самых счастливых вечеров в жизни миссис Лэвери), но те подруги, что остались с Эдит, когда музыка стихла и танцы закончились, точь-в-точь походили на девочек, которые приезжали к ней погостить из школы – дочери преуспевающих бизнесменов, представителей верхушки среднего класса. …..

Эдит видела разочарование матери, но хоть она и не была недоступна, как мы увидим, для чар богатства и знатности, она не очень понимала, каким образом может оправдать ожидания и завести по-настоящему близкую дружбу с дочерьми Знатных Домов. Все они знали друг друга чуть ли не с рождения, да и вообще – она сознавала, что будет очень нелегко принимать их согласно их вкусам в квартире на Элм-Парк-Гарденз. Она сохранила знакомство со всеми девушками, дебютировавшими вместе с ней, и, случайно где-нибудь встретившись, они приветливо кивали друг другу, но жизнь вернулась в прежнюю колею, и все стало почти так же, как сразу после школы…."

Об общении.

(фото случайны, но на всех - представители аристократии)

"– Джейн, Генри, добрый вечер, – Чарльз встал и кивнул в сторону Эдит. – Вы знакомы с Эдит Лэвери? Генри и Джейн Камнор.

Джейн мимоходом и почти неощутимо пожала руку Эдит, затем снова обернулась к Чарльзу и, усаживаясь, налила себе вина.

– Умираю от жажды. Как поживаешь? Что с тобой случилось в Аскоте?

– Ничего не случилось. Я там был.

– Я думала, мы все вместе обедаем в четверг. С Уитерби и его женой. Мы тебя искали-искали, но потом махнули рукой. Камилла была страшно разочарована. – Она заговорщически улыбнулась Эдит, будто приглашая и ее посмеяться над шуткой. На самом деле она, конечно же, сознательно подчеркивала, что Эдит здесь чужая и понятия не имеет, о чем речь...Эдит улыбнулась в ответ. Ей не в новинку была эта острая потребность представителей высших классов демонстрировать, что они знают друг друга и регулярно занимаются одним и тем же с одними и теми же людьми."

"У нее была эта любопытная уверенность английских представителей высших классов, что какова бы ни была ситуация и сколько бы другие ни лезли из кожи вон ради нее, даже когда, как сейчас, нисколько незнакомые люди предлагают ей свое гостеприимство, все же это она, леди Кэролайн Чейз, оказывает им услугу. Для таких людей немыслимо даже представить, что они не обязательно оказывают честь дому, в который входят. И в результате, из-за этой уверенности, что она облагодетельствовала хозяев одним своим присутствием, Кэролайн никогда нисколько не старалась вести себя приятно ни с кем, кроме людей своего круга, и хотя была умной женщиной, могла оказаться убийственно скучной гостьей. Но об этом ни она, ни многие другие очень похожие на нее люди даже не подозревали."

" Миссис Фрэнк подошла к Кэролайн и принялась расспрашивать ее об общих знакомых. Похоже, ей было неприятно, что ее не пригласили на свадьбу Чарльза, потому что многие из ее вопросов заканчивались словами «они, наверное, были на приеме», и Кэролайн снова и снова приходилось признавать, что да, были. Имена расходились кругами по глубокой лазурной глади средиземноморского неба, пока они переходили с террасы на террасу. Видели ли они Эстерхейзи с супругой? Полиньяков? Девонширов? Меттерников? Фрескобальди? Имена, вырванные из исторических трактатов, имена, запомнившиеся Эдит на уроках истории, посвященных Испании, правлению Филиппа II, или Ризогрименто, или Французской революции, или Венскому конгрессу. И тем не менее вот они все, лишенные всякого реального значения. Они стали всего лишь картами, крупными козырными картами в игре в имена. Ставки были высоки, и Эдит с некоторым изумлением и удовольствием заметила, что Джейн Камнор и Эрик отстали на несколько шагов и идут рядом с Тиной, очевидно стремясь избежать того ощущения, что их оставили за бортом, которое они так любили вызывать у других. Кэролайн и Чарльз были невозмутимы. Было ясно, что, несмотря на все миллионы Фрэнков, брат и сестра могли ответить именем на каждое имя, да еще и добавить парочку сверху. "

О трудностях выбора.

"Пора было взглянуть правде в глаза. Эдит не понравится его матери. Это он знал наверняка. Если бы Эдит представили его матери в качестве жены кого-то из друзей, девушка могла бы ей даже приглянуться – если бы леди Акфильд вообще ее заметила, – но в качестве девушки Чарльза ее встретят отнюдь не с распростертыми объятиями."

"И конечно, как только она произнесла: «Я так рада видеть у нас друзей нашей дорогой Эдит», я понял, что будущая невестка ей не нравится. Вообще, «не нравится» – не совсем верное выражение. Ее изумляло, что собственный сын женится на девушке, с которой она не только не была знакома – о которой она даже не слышала. Она поверить не могла, что друзья этой девушки – не дети ее собственных друзей. Поразительно, что Эдит вообще попала к ним в дом. Как это случилось? "

Об имуществе.

"У этих людей может быть дом на Честер-сквер и маленький коттеджик в Дербишире, но вы можете не сомневаться, что «домой» – это туда, где под окнами растет трава. А если подобного убежища не существует в принципе, то они ясно дадут вам понять, что для хорошего самочувствия им жизненно необходимо как можно чаще сбегать из города погостить к своим сельским друзьям, прочь от дыма и пыльных мостовых, подразумевая, что пусть им и приходится всю жизнь бродить меж каменных стен или сидеть за столом в Сити, в душе они навсегда останутся деревенскими жителями. Редко встретишь аристократа, который предпочитает Лондон, – по крайней мере такого, кто честно бы в этом признался."

"Представителям высших классов английского общества присуща глубокая подсознательная потребность читать свое отличие от других в окружающих их вещах. Для них нет ничего более удручающего (и менее убедительного), чем попытка заявить права на определенное социальное положение или статус, определенное происхождение или воспитание без необходимого реквизита и обязательного набора знакомств. Им и в голову не придет отделывать однокомнатную квартирку в Патни, не отметив ее случайным акварельным портретом своей бабки в кринолине, парой-тройкой пристойных антикварных вещей и какой-нибудь реликвией из своего привилегированного детства. Все эти вещи – своего рода знаковая система, указывающая посетителю, какое место хозяин отводит самому себе в классовой иерархии. Но более всего прочего настоящим отличительным знаком, лакмусовой бумажкой для них является то, удалось ли семье сохранить свой фамильный дом и имения. Или приемлемую их часть. Можно услышать, как какой-нибудь дворянин объясняет заезжему американцу, что состояние не играет в современной Англии важной роли, что люди могут оставаться в обществе и без гроша в кармане, что «земли в наши дни – скорее ответственность, чем прибыль», но в глубине души он во все это ни капли не верит. Он знает, что семья, потерявшая все, кроме титула, все эти герцогини с их домишками рядом с Чейни-Уок, виконты с захудалыми квартирками на Эмбери-стрит, повесь они там хоть в три слоя портреты и изображения родового поместья («Там сейчас что-то вроде фермерского колледжа»), все равно все эти люди являются de-classes для своего племени. Само собой, это осознание необходимости материального фундамента для социального положения остается таким же негласным, как масонский ритуал."

А, еще в тему. Выдержки из статьи про обучение в Оксфорде, называется "Секс, трава и классовая ненависть в Оксфорде"

"Традиция учит, что пробковые шлемы должны быть укомплектованы не просто светлыми головами, но светлыми аристократическими головами англиканского вероисповедания. Всё прочее - не более чем уступки реалиям деградировавшего внешнего мира, постепенно навязавшего Оксфорду католиков, нуворишей, отпрысков колониальных царьков, женщин, безбожников, цветных, средний и даже рабочий классы. Но по сути традиция сохраняется: вся система обучения и времяпрепровождения до сих пор целиком подстроена под дворянство, составляющее на сегодняшний день около 50 % учащихся. Это выпускники элитных частных школ типа Итона и Вестминстера, которых по Англии - от силы 10 % всех учебных заведений. Сто лет назад, пока Англия не лишилась имперско-аристократической гегемонии, эти школы поставляли 100 % оксфордских студентов. Но империя все равно наносит ответный удар. Навязанные извне 50 % - все эти «талантливые черные математики из неблагополучных семей» - равноправно крутятся в инкубаторе три года, напоследок гордо фотографируются с дипломом и счастливыми родителями, после чего возвращаются в ту же среду, из которой вышли три года ранее. Они пополняют ряды учителей, мелких госслужащих, офисных работников. Переезжают обратно к родителям в валийское село с невыговариваемым названием. Остаются на аспирантуру. А их недавние соседи по общежитию и друзья по фейсбуку уходят в дальнее плавание по коридорам власти. Больше они никогда не пересекутся. "

" Михалковы - не династия; династия - это когда выясняется, что средневековая столовая, в которой мы обедаем, была построена в шестнадцатом веке на деньги предка моего однокурсника, что у предка была та же фамилия, которую он не преминул высечь на стене столовой и что в тех редких случаях, когда мой однокурсник ужинает в столовой, а не в рес­торане, он предпочитает сидеть под данной надписью. "

"Отличительных черт высшей касты - бесчисленное множество. Во-первых, это пуленепробиваемая уверенность в себе (скорее спокойное сознание собственного превосходства, нежели хамоватая самоуверенность - эта вылезает только во время попоек). Во-вторых, это мгновенно узнаваемая речь: так называемое RP-произношение (в народе - Queen’s English), интонации и слова-маркеры, сами по себе подчеркивающие принадлежность говорящего к элите. В-третьих, внешний вид. Как и русского туриста в Европе, выпускника британской частной школы в Оксфорде можно безошибочно угадать со спины. Угадать по как бы небрежно и случайно, а на деле тщательно всклокоченной шевелюре, атлетическому телосложению (регби плюс гребля) и шмоткам в диапазоне от чересчур очевидных Abercrombie & Fitch / Jack Wills (низшая планка) до сшитых на заказ розовых брюк от оксфордского портного с Turl Street с желтым пиджаком, голубыми носками и антикварной тросточкой (высшая планка).

Наивные студенты из простых смертных поначалу еще пытаются завязать знакомства с верхами и даже целый месяц «для галочки» занимаются греблей, но, наткнувшись на стену из вежливого безразличия и осознав бесплодность своих усилий, быстро прекращают попытки войти в круг избранных. В присутствии высшей касты они начинают говорить невпопад, запинаться, ощущая блеклость своей речи, и переминаться с ноги на ногу в кедах из Next за 20 фунтов. "

"Белая кость не презирает средний класс, она просто его не замечает. Пролетариат и деклассированные элементы как минимум интересны в той же мере, в которой английским путешественникам XIX века была интересна аномальная длина клиторов у представительниц африканских племен. Для этого сугубо викторианского любопытства и его гротескных объектов есть даже подходящее, отдающее кунсткамерой слово - curiosity (то самое, которое у Диккенса в The Old Curiosity Shop). Все, что нельзя заспиртовать и продемонстрировать своим рафинированным друзьям летним вечером на веранде родового поместья, сопроводив искрометным рассказом, не представляет ценности для элиты. Интересна либо завораживающая красота, либо патологическое уродство; либо расточительное богатство, либо чудовищная нищета. Я не цитирую Уайльда, это - дословный пересказ нетрезвой, но очень симптоматичной беседы первокурсников во время празднования бароном Н. своего совершеннолетия в пятизвездочном отеле."

Что-то многовато получилось, извиняюсь:)

P.S. Не завидую я герцогине Кэтрин.

Четсворт – одно из самых известных аристократических поместий. Прошлогодние расходы на его содержание составили 2 миллиона фунтов.
Фото с сайта http://www.chatsworthimages.com/

В Англии не только газоны возделываются в течение веков. Безо всяких перерывов на экспроприацию здесь существует класс помещиков, у которого от прежних феодальных привилегий остались одни воспоминания, но звания и огромные угодья по-прежнему передаются по наследству. Довольно закрытая помещичья жизнь вызывает любопытство публики, поэтому так популярны у англичан телевизионные проекты с игрой в лордов и леди. Хотя, наигравшись, народ все равно стремится заглянуть в окна подлинной усадьбы, чтобы узнать, как живут ее владельцы, настоящие помещики.

Верхи, низы

Шесть утра. Первой по правилам просыпается судомойка – она должна разогреть кухонную плиту, чтобы вскипятить воду для чая, а также мальчик-слуга, который чистит обувь и выносит ночные горшки.

Но на кухне все идет наперекосяк, потому что судомойка Люси покинула телепроект. В реальной жизни девушка учила французский язык и не знала, что такое ручная стирка и приготовление обедов, а здесь ей приказали работать по 16 часов в сутки и запретили подниматься наверх.

Робу, 23-летнему генетику из Лондона, досталась роль второго лакея, он решил, что весело проведет время. Но после нескольких дней жизни в поместье XXI век перестал казаться ему реальным. Обитатели дома не пользовались ни мобильными телефонами, ни другой современной техникой. Выглянув в окно, они могли увидеть лишь 56-акровый ландшафт и иногда – экипаж с лошадьми.

Прекрасный дом, озеро для лодочных прогулок, образцовая молочная ферма, чайная комната, крокет и теннис в саду, лошади и экипажи в конюшне только что отреставрированного имения Мандерстон на границе Англии и Шотландии обеспечили истинно английскую атмосферу столетней давности. В нее окунулись на три месяца добровольцы – участники телевизионного проекта под названием «Усадьба эдвардианской эпохи». Пятеро счастливчиков превратились в членов семьи лорда. По условиям проекта они не должны были браться ни за какую работу.

Четырнадцать остальных стали их слугами и быстро познали суровость старой иерархической системы, разделявшей мир поместья на верхний – господский, и нижний – плебейский, уровни. Ванну принимать им разрешалось раз в неделю, зато работать они были обязаны с утра до ночи и все время помнить правила поведения, которыми в эдвардианском доме регулируются отношения господина и слуги.

Каждый лакей и слуга, имевший доступ на верхние этажи, нес еще ответственность за определенного члена семьи. «Невероятно, как крепко ты привязываешься к этому человеку, – удивлялся Роб. – Когда ты являешься слугой и не принимаешь самостоятельных решений, то неожиданно чувствуешь себя внутренне свободным. До чего же сильно изменилось общество с тех пор».

Да, золотая эдвардианская эпоха земельной аристократии прошла и стала последней, названной по имени монаршей особы. Интерес к ней велик. Поэтому задуманный в 2001 году сериал «Усадьба эдвардианской эпохи» имел успех, расходы продюсеров на материальную базу и многочисленных специалистов окупились.

А Великобритания и сегодня остается страной крупных поместий. Руководство того же 4-го канала предположило, что тему верхов и низов стоит продолжить в современных декорациях. И не ошиблось, выпустив очередной проект в духе нового телевизионного реализма.

Что увидел дворецкий

В новом сериале слуги были настоящими. Дворецкий, солидный и сдержанный мужчина, имел 20-летний профессиональный опыт. Он работал в семьях аристократов или просто богачей в Канаде, Франции и России. Ему и остальным слугам предстояло оценить поведение членов семейного клана Каллагенов, которых, как подопытных мышей, поселили в имении стоимостью 30 миллионов и предложили вести жизнь богатых аристократов со всеми ее атрибутами. Три брата с семьями боролись за большой денежный приз – предстояло выяснить, кто лучше других освоится с ролью лорда и леди.

Слуги оказались снобами и за закрытыми дверями обсуждали манеры своих хозяев. Те действительно были людьми простыми, считали признаком утонченности оттопыренный мизинец. Одна из героинь в первый день по наивности потребовала налить ей шампанского в ванну, другая перебрала спиртного во время званого обеда, где она была хозяйкой, и наговорила гостям, настоящим лордам, бестактностей. Слугам было над чем похихикать.

Каллагены, когда первая эйфория прошла, переругались между собой и захотели обратно, в свои дома на рабочих окраинах. «Мне надоело все время быть на виду. Я хочу сама стирать, готовить и убирать за собой», – сказала Мойра, которая, хотя и стала победительницей, с радостью вырвалась из этой позолоченной клетки.

Сериал «Что увидел дворецкий» стал очередным успехом, но вызвал споры о гуманности таких опытов над людьми. Хотя каждый из Каллагенов старался изо всех сил воплотить свое представление об аристократизме, недостаток образования и воспитания сделали их посмешищем.

Многие англичане, подобно Каллагенам, пребывают в неведении о жизни верхних слоев общества. Верхи спускаются вниз только при большой необходимости, для них иерархическая лестница не место для игр, а реальность. Например, они покидали свои угодья для участия в демонстрации против запрета охоты на лис. Народ мог увидеть их сердитые румяные лица. Нечасто появляется такая возможность.

Как живется этим настоящим – не телевизионным – английским помещикам?

«Надеюсь, в раю будет так же хорошо»

Гроб с телом одиннадцатого герцога Девонширского медленно провезли по подъездной аллее его имения Четсворт, сквозь ряды слуг в черно-белой униформе. Он скончался в возрасте 84 лет, оставив титул и поместье сыну, который стал двенадцатым герцогом Девоншира.

Четсворт – один из самых известных помещичьих комплексов севера Англии. Его архитектура, парковые пейзажи, лестница водяного каскада и художественные коллекции считаются первоклассной туристической достопримечательностью и просто прекрасным местом, где хочется остаться. Один посетитель написал в книге отзывов: «Надеюсь, в раю будет так же хорошо».

Мастера, придумавшие водные эффекты Четсворта четыреста лет назад, максимально использовали возможности этого переменчивого элемента стихии. Тишина прудиков и слабых течений контрастирует с бурными потоками, водопадами, фонтанами – большими и малыми. Знаменитый каскад состоит из 24 каменных ступеней. Каждая – отличается от предыдущей, так же как и звук падающей с них воды.

В отличие от других аристократических семейных гнезд, выхолощенных ради посещения публики, этот частный дворец хранит за своим фасадом жизнь, мало изменившуюся за несколько десятилетий.

Мир поместья кажется доступным – можно купить билет и провести здесь день, прыгая по водяным ступенькам, устраивая пикники на зеленой лужайке, свободно заходя во дворец, который писатель Даниэль Дефо называл «самым великолепным зданием». На самом же деле этот мир закрыт для посторонних, даже сельские новости и сплетни приходят сюда с опозданием. В эпоху супермаркетов Четсворт хочет сохранить почти феодальную автономию и обеспечивает себя многим необходимым. Рыба – из собственной речки, дичь – из своего леса, свежие продукты с – фермы, фрукты – из оранжереи. Школа швей и собственное мебельное производство поддерживают самостоятельность этого натурального хозяйства. Даже гроб, в котором провожали в последний путь герцога, плотник изготовил из дуба, срубленного в парке.

В летний сезон число работников здесь доходит почти до 600. Помимо 12 человек обычной домашней прислуги – лакеев, горничных, экономок и поваров – существует еще «команда по уходу за текстилем», которая поддерживает в порядке ковры, шторы, балдахины в спальнях; есть человек, заводящий часы; есть каменщик; художник, создающий различные таблички и указатели; два землекопа, отвечающих за работу стоков и дренажных систем; библиотекарь; хранитель коллекций; а также два архивариуса.

Мастер на все руки Джон, ответственный за состояние лестниц в доме, каждую среду начинает с выполнения своей дополнительной обязанности – он заводит все 64 часовых механизма. В поместье 297 помещений; для их уборки включается армада пылесосов численностью 40 штук; общая длина коридоров в доме превышает километр; блестят 7873 чисто вымытых оконных стекла – и все это огромное хозяйство освещают 2084 электрические лампочки, доводя ежегодный счет за потребление электроэнергии до 24 тысяч фунтов стерлингов.

Прошлогодние расходы на содержание Четсворта составили 2 миллиона фунтов. Покрыть их помогли деньги, собранные с более чем двух миллионов посетителей. За этими приходно-расходными процессами следит личный казначей герцога, он же управляющий поместьем, Джон Оливер.

Мистер Оливер живет в Четсворте всю жизнь, с того дня в 1946 году, когда он появился на свет в помещении герцогской конюшни. Его отец был шофером, мать помогала на кухне, дед работал главным садовником. В этой семейной династии нет ничего необычного для Четсворта, где связь между хозяевами и слугами проходит через поколения. Джон начал свою карьеру в 1961 году учеником плотника, а его старшие братья уже трудились здесь: «В те времена казначей, управляющий, экономки вызывали страх и беспрекословное подчинение персонала. Сейчас мы выглядим более-менее демократично, по крайней мере для посторонних, – бизнес обязывает. Но внутренние перемены небольшие. Наверное, самая заметная из них – люди уже не хотят посвящать этой работе свою жизнь с 14 лет и до старости и ищут перемен».

Тем не менее управляющий предпочитает брать на работу тех, кто приходит сюда навсегда. 113 человек из штата работают в поместье более 40 лет.

На сайте Четсворта сегодня перечислены рабочие вакансии: требуются работники в кафе и ресторан для туристов, шеф-повар в закрытый спортивный клуб, продавец в фермерский магазин, уборщики офисов. Но семья герцога избегает нанимать чужаков для работы в самом дворце – из соображений безопасности.

Преданность ценится: многие слуги получили хорошие дома в близлежащих владениях в прижизненное пользование. На ежегодном празднике для персонала герцог объявляет благодарности и награждает лучших. Когда старший брат мистера Оливера, его предшественник на посту управляющего, уходил на пенсию, герцог пригласил всю семью Оливеров на прощальный обед. Их старая мать тогда разрыдалась от переполнивших ее чувств – бывшая судомойка, она сидела за столом рядом с герцогиней.

Память верного слуги хранит и другие картины – он помнит, как 15-летним мальчиком втаскивал лестницу в хозяйскую столовую, помогая старшему напарнику. Их перед тем заверили, что в комнате никого нет. К своему ужасу, они застали там обедавшего герцога, который как раз подносил вилку ко рту. Длинная лестница помешала быстро развернуться и отступить обратно, поэтому Джон испуганно сказал: «Простите, ваша светлость, мы только раму хотели починить». И получил вежливый ответ: «Это замечательно, но не могли бы вы сделать это чуть позже?». Предки нынешнего герцога отличались большей холодностью и строгостью.

Барышни-крестьянки

Не все поместья Англии являются таким прекрасно налаженным предприятием, как Четсворт.

Леди Ингилби, владелица замка Рипли в северном Йоркшире, иногда вспоминает любимую шутку мужа о том, что наследование этого замка было подобно победе в лотерее, но без получения денежного приза. Чтобы добыть прибыль, они пускают в замок туристов и постояльцев, сдают его в аренду для свадеб и банкетов. Леди называет себя не только помещицей, но и работницей. Посетители не могут поверить, что дама в бальном платье, недавно водившая их по залам, и женщина, работающая вилами в саду, – одно и то же лицо. У ее семьи нет личных слуг, но под ее руководством находятся 100 человек обслуживающего усадьбу персонала.

Свою работу в роли хозяйки замка леди Ингилби воспринимает как лицедейство. «Я всегда должна быть вежливой и ровной – люди не забывают грубое обращение со стороны титулованных особ».

Другая «барышня-крестьянка», графиня Денбих, живет в Ньюнхэм Пэддокс, где предки ее мужа обосновались еще в 1433 году. В течение 570 лет, до открытия в 2003 году парка скульптур, земли поместья использовались только как сельскохозяйственные. Молодой графской чете пришлось самостоятельно расчищать лесные заросли и прокладывать дорожки для публики. Сегодня они работают с мужем посменно – встречая посетителей в лесном домике-галерее...

Сара Калландер Беккет унаследовала от предков Комбермиэ Эби, основанное в 1133 году. Вернувшись домой после многих лет жизни и работы в Америке, она обнаружила дом в печальном состоянии. Без финансов, но с деловой хваткой и контактами, Сара успешно переоборудовала старые конюшни в пятизвездочные гостиничные номера, а затем начала сдавать замок в аренду для корпоративных вечеринок и семинаров.

Хозяйка Квинби Холл, что в Лейчестершире, Обин де Лисли, тоже прежде работала менеджером, делала карьеру в крупной компании и никогда не думала, что бросит все это ради жизни в поместье XVII века, сады и архитектуру которого она будет показывать туристам. Она использует свои навыки в бизнесе, чтобы заработать средства для поддержания дома, который давно нуждается в ремонте. (В первый же месяц их жизни там прорвало верхнюю трубу и залило все нижние этажи.) Владельцы Квинби Холл утверждают, что знаменитый сыр Стилтон был изобретен экономкой, которая много лет назад работала в поместье.

Некоторые помещики предпочитают предоставить весь дом экскурсантам. Фиона, графиня Карнавонская, владелица Хайклиа – усадьбы в сто комнат в Хэмпшире, живет в маленьком пятикомнатном коттедже.

Бииип... Фулфорд

Среди английских помещиков попадаются характеры эксцентричные, заставляющие вспомнить гоголевские «Мертвые души».

Обедневший аристократ Фулфорд ни за что не хочет продавать свой огромный дом в Южном Девоне, хотя у него нет ни слуг, ни денег. Он ходит по усадьбе с металлоискателем, в надежде найти зарытые предками клады, за плату показывает шокированным туристам свой ободранный дом и портреты предков. Его босоногие дети играют в футбол в старинных залах, отбивая мячом куски старинной лепнины. Леди Фулфорд ругает их и тут же на скорую руку реставрирует лепнину – с помощью моментального клея.

Речь хозяина поместья отличается экспрессией. Любимое его словечко – нецензурное, из тех, что отбиваются звездочками в тексте, а в эфире глушатся бипами. В документальный фильм про Фулфордов цензоры навставляли столько этих бипов, что разговоры аристократического семейства звучали так, как будто их слушаешь по испорченной телефонной линии.

Недавно Франсис Бииип... Фулфорд (нецензурное слово навсегда приклеилось к его имени) выпустил книжку – руководство для тех упрямых аристократов, которые живут в бедности, но хотят держать марку.

Он делится своими секретами. Первый – как сэкономить на приеме гостей. Найденные на задворках хорошего ресторана бутылки наполнить дешевым вином. Плюс – стаканчик портвейна для насыщенного цвета. Как следует встряхнуть – и подавать. Все будут в восторге. Те же фокусы можно проделать с водкой, джином и виски. В рецепте джина с тоником от Фулфорда очень много тоника и капля джина, другая капля размазана по краям стакана, для запаха.

Второй секрет – гардероб. Аристократ должен одеваться в дорогие вещи, пусть и старые. Их можно найти в магазинах секонд-хенда и носить десять лет, качество ведь хорошее. И, наконец, самое важное – как содержать огромный дом. Лучше всего его не трогать, все 50 комнат пусть остаются как есть – с лысыми коврами, облезлыми обоями и сломанными стульями. Проблема отопления решается просто – его надо отключить. Хотя, признается Фулфорд, он имеет слабость включать обогрев раз в году – в качестве рождественского подарка жене...

Недостает только подъезжающего к поместью английского Чичикова.

Новые английские сквайры

Усадьбы требуют денежных вливаний, и свежие деньги приходят в сельскую Англию – вместе с новой разновидностью помещиков. Эти помещики не носят твиды, их выговор не отполирован в частных школах. Это футболисты «Манчестер Юнайтед», «Ньюкасла», «Ливерпуля», и в последнее время – «Челси», зарабатывающие около ста тысяч фунтов всего за одну неделю. С 2003 года они купили больше 20 поместий стоимостью от 2 миллионов.

Старые аристократы заволновались по поводу новых соседей. Что если те начнут переделывать старый уклад под себя? Пример уже есть – нападающий из «Манчестер Юнайтед» Уэйн Руни разрушил прекрасное поместье тридцатых годов в Чешире и построил «дворец» для себя и своей подруги, подтвердив еще раз, что хороший вкус ни за какие деньги не купишь.

Сегодня очевидно: если когда-нибудь и придет английской помещичьей идиллии конец, он случится под звуки рэпа, гудки навороченных автомобилей и шум вульгарных вечеринок.

Владельцам великолепных особняков приходится идти на жертвы, чтобы сохранить наследие.

Писатель Нэнси Митфорд как-то сказала: «Аристократия в республике - что курица без головы: еще бегает по двору, хотя на самом деле уже мертва».

«Хотя многие герои этой книги уже немолоды, их взгляды точно нельзя назвать устаревшими, ведь им удалось приспособиться к новым временам и иначе взглянуть на фамильные владения».

А так и не скажешь. Книга повествует о 16 великолепных старинных домах и их владельцах. Наследников, пишет Реджинато, с боем заставляли открывать свои покои для бесконечных толп туристов, а одна женщина, имевшая больше титулов, чем королева Англии, была вынуждена переехать из георгианского особняка в обычный фермерский дом.

Еще один домовладелец, Джон Кричтон-Стюарт, 7-й маркиз Бьют, оказался не в состоянии содержать Дамфрис Хаус, палладиевую виллу XVIII века в графстве Эйршир, Шотландия, а заодно и поместье с неоготическим особняком; и только вмешательство Чарльза, принца Уэльского, помогло уберечь дом от продажи. Реджинато рассказывает: «Аукцион был отменен. Несколько грузовиков, доверху набитых фамильными сокровищами, уже направлялись в Лондон, когда им было велено возвращаться домой».

1 /5 Большая библиотека в Гудвуд-Хаус, Западный Суссекс

Но так ли плохо, если дом все-таки продают?

С точки зрения поклонников сериала «Аббатство Даунтон», все эти лорды, леди, маркизы и графы занимаются благородным, даже донкихотским, делом: они борются за сохранение блеска и красоты фамильных имений. Но с другой стороны, Реджинато лишь описал быт небольшой группы людей, которые по собственной воле тратят жизнь на содержание неоправданно больших домов. Вряд ли кому-то придет в голову жалеть правнучку инвестиционного банкира, которая изо всех сил пытается сохранить семейный загородный дом на Лонг-Айленде. А ведь положение английских «современных аристократов» ничуть не бедственнее ее, просто они куда дольше этим занимаются.

1 /5 Луггала, особняк в графстве Уиклоу, Ирландия, принадлежащий наследнику империи Guinness

Практически все имения из книги Реджинато находятся в Великобритании, а их владельцы в большинстве случаев принадлежат к классу землевладельцев, чьи деньги и власть начали испаряться на заре промышленной революции. После того, как по Англии прошлась Первая мировая война, погубившая многих дворянских наследников (с 1914 по 1918 года на полях сражений погибли 1157 выпускников Итонского колледжа), великие дома Соединенного Королевства оказались в довольно плачевном состоянии. Только уловки, вроде выгодного брака, могли спасти фамильные владения (например, Бленхеймский дворец был «спасен» браком по расчету между 9-м герцогом Мальборо и богатой американской наследницей Консуэло Вандербильт).

Даже семейство Ротшильдов, чьи успехи на банковском поприще сделали их относительно невосприимчивыми к меняющейся британской экономике , отказались от содержания впечатляющего поместья Уоддесдон в графстве Бакингемшир. Реджинато рассказывает: «После Второй мировой войны Уоддесдон стал слишком дорого обходиться даже для Ротшильдов». Так особняк, все его содержимое и 66 га земли перешли в ведение Национального фонда по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест Великобритании.

1 /5 Поместье Уоддесдон, переданное Ротшильдами в дар Национальному фонду

Этот список можно продолжить. Файнсы, владевшие замком Броутон с 1377 года, живут на «частной стороне» дома; остальные помещения открыты для публики по £9 за вход. Члены семьи, пишет Реджинато, порой и сами стоят за кассой в местной сувенирной лавке.

Лорд Эдвард Меннерс, второй сын 10-го герцога Ратленда, унаследовал усадьбу в графстве Дербишир. Один из флигелей он превратил в гостиницу «Павлин», а летом пускает туристов в парадные залы главного здания. Реджинато отмечает, что «в отличие от тех, кто воспринимает большие и старые усадьбы как непосильную ношу, Меннерс называет свою „делом всей жизни“».

Другими словами, все эти люди могут по-прежнему называть себя аристократами, но правящим классом они от этого не становятся. А вот управляющим хедж-фондами, например, не приходится взимать плату за вход в собственные покои.

1 /5 Третья зала для приемов и церемоний в Бленхеймском дворце

Однако есть и исключения.

В книге описаны два дома, принадлежащие очень богатой семье Кавендишей. В первом, относительно скромном коттедже, жила Дебора Кавендиш, герцогиня Девонширская. Она покинула 297-комнатный Чатсуорт-хаус, когда ее сын вступил в права наследства. Реджинато пишет, что она всегда высоко ценила компактное очарование таких домов.

«Иметь все такое маленькое - это восхитительная роскошь!», - говорила герцогиня.

Еще одну резиденцию семьи Кавендишей, замок Лисмор в графстве Уотерфорд, Ирландия, Реджинато называет просто - «запасным домом».

1 /5 Дебора Вивьен Кавендиш, герцогиня Девонширская в своем «Старом доме викария» (The Old Vicarage)

Пожалуй, самый великолепный из описанных великих домов принадлежит членам королевской семьи нового поколения. Дадли Хаус, лондонская резиденция катарского шейха Хамада бен Абдалла аль-Тани, площадью 4 тыс км², насчитывает 17 спален и один бальный зал длиной в 15 м; ее примерная стоимость составляет 440 млн долларов. Говорят, когда королева Елизавета впервые посетила эту резиденцию, она лишь сухо заметила, что по сравнению с ней «Букингемский дворец выглядит довольно скучно».

1 /5 Интерьер Дадли Хауса в центре Лондона

Хотя ее слова и можно было бы принять за сомнительный комплимент одного короля другому, скорее, это говорит о том, что понятие «настоящей» аристократии в европейском обществе подразумевает лишь налет былой славы, подобно той, что проглядывает с глянцевых страниц прекрасной книги Реджинато. Правда, за всей этой валоризацией и ностальгией по богатому прошлому легко забыть, что в свое время все эти дома предназначались только для того, чтобы демонстрировать богатство, власть и статус их владельцев. Сегодняшние аристократы возводят свои дома по тем же канонам; просто дворянству нашего времени титулы раздает совет директоров, а не королева.